Сидели у него сам воевода рязанский, боярин Семен Антонович Шолохов да губной староста, дворянин Иван Андреевич Сипунов.
Шолохов был статен ростом и красив лицом. Черная короткая бородка округляла его полное лицо, и оно казалось добрейшим человеком, только купцы да посадские люди знали, как обманчив его вид, когда он без торгу набирал себе и жене своей товар или на правеж выбивал по третьему разу один и тот же налог.
Не было тогда лютее его.
Губной староста был, напротив, человек мягкого, покладистого характера, ума острого, но безвольный и только неподкупная честность выделяла его из среды служилых людей.
Они чинно сидели за столом и вели беседу, запивая домашним малиновым медом, когда вошел Андреев.
— А, друже! — обрадовался ему Терехов, — садись, гостем будешь!
Андреев перекрестился на образа, чинно поздоровался с каждым, спрашивая его о здоровье, наконец, сел и отхлебнув меда, сказал Терехову:
— А я к тебе с радостной вестью.
— Ну, ну! — сказал Терехов.
— Давал я на Москву отписку, что хорошо бы у нас стрелецкие полки немецкому строю обучить, как то на Москве делают и почитай, как год прошел без всякого ответа…
— Надо было в пушкарский приказ посул послать, вставил воевода.
— Ин и не надо! Я через князя Терентия послал-то. Прямо в царевы руки.
— Ну?
— Ну, а теперь, глядь, сегодня ко мне приехал немчин. Таково смешно по нашему лопочет. Слышь, по приказу цареву его Ласлей [9] ко мне прислал. Теперь учить будет.
— Ереси еще наведет, прости Господи! Слышь, они, басурманы, постов не уважают, икон не чтят, — сказал губной староста.
— Тьфу! Еретики! — отплюнулся Терехов-Багреев, потом сказал: — У тебя новость и у меня тоже новость есть. Только нерадостная. Собственно к тому я вас, гости честные, и просил, — и он поклонился воеводе и старосте. Те ответили ему поклоном тоже.
— Что же за новости, боярин? — спросил староста.
— А уж не знаю и сказать как, — начал Терехов. — Слышь, получил я сегодня грамоту от друга своего, князя Терентия Петровича Теряева-Распояхина.
Староста и воевода кивнули.
— И пишет он в ней, печалится, что его сына скоморохи скрали…
Воевода вдруг поперхнулся медом и закашлялся, отчего лицо его налилось кровью.
— А в том и мне горе и супруге моей, — печально продолжал Терехов, а потому как ведомо вам, за сына этого самого моя Олюшка просватана.
Воевода оправился и смело заговорил:
— А тебе что с того печалиться? Коли жених пропал, для твоей дочушки-то их не мало найдется. Не в монастырь же ее!…
Терехов тихо покачал головой.
— Неладно говоришь, боярин, прости на слове! Что она пяченая [10] у меня, что ли? Ульщать вздумал… последнее дело от слова отректись! А еще вот, пишет он, заговорил боярин снова, — что сыск делает. Так просит и меня ему пособить. Коли вернется скоморох, попытать его малость, не знает ли чего. Так я на этом вам низко кланяюсь.
Терехов встал из-за стола и, кланяясь так, что рукой касался пола, сказал:
— Не оставь уж меня, сиротинушку, боярин Семен Антонович! Не оставь и ты меня, Иван Андреевич!
— Что ты, что ты, боярин! — в один голос вскрикнули воевода и староста, а староста прибавил:
— Слышь, к нам тут какие-то скоморохи пришли. Так я завтра же их в застенок возьму: хочешь, приди сам допрос чинить!..
— Буду милостив! — сказал боярин.
Староста кивнул головой.
— Теперь же и ухвачу: чай, сидят в кружале да бражничают! И староста взялся за шапку.
Вскоре ушли и воевода с Андреевым.
Воевода, лишь только вернулся к себе домой, как тотчас послал за дьяком, Егоркой Балагуровым.
Егорка, а по городу — особливо промеж мещан и посадских — Егор Егорович, являлся типичным дьяком того времени. Был он толстый и жирный, с отвислым животом, пьяница горький, до наживы жадный, со старшими раболепен, с младшими дерзостен. В переводе на наше время и понятия воеводский дьяк был в роде правителя дел канцелярии губернатора, с несравненно большими полномочиями, потому что соединял в себе власть и исполнительную, а за безграмотностью воеводы был не ограничен в своем произволе.
Войдя в горницу и низко поклонившись, дьяк с трепетом увидел, что воевода хмурится и не в духе.
— Слышь, заговорил воевода, — через кого ты отписку получил от Федьки Беспалого?
Дьяк откашлялся.
— Так, от смерда, скоморошника!
— Вот то-то! А завтра этого скомороха Ивашка Сипунов на дыбу потянет. Слышь, князь нашему-то боярину отписал, а он нам челом бил. Ты вот тут и смекни!
— И смекать, боярин, нечего. Пойду на кружало, — чай они еще там бражничают, и скажу им. Так они так-то сгинут отсюда!..
— Дело! Так поспешай. Егорка!
— Твой раб, боярин! — ответил дьяк, низко кланяясь и пятясь исчез за дверью.
Воевода облегченно вздохнул и прошел в терем к жене своей.
Та еще не ложилась спать и клала земные поклоны в молельной, когда воевода окликнул ее; она обернулась.
Это была высокая, сухая женщина, с черным, цыганского типа лицом, с злыми глазами и тонкими губами.
— Что еще? — спросила она грубо.
Воевода вздохнул.
— Ох, Матрена, сказал он, — скаредное дело с тобою мы учинили! Беда нам будет.
— Говори толком, Бога для! — нетерпеливо крикнула Матрена. — Что еще неладно? Али купцы…
— Купцы пишто… Что купцы?.. Князь Теряев-то нашему боярину грамотку прислал…
— Ну? — Лицо Матрены приняло сосредоточенное выражение.
Пишет, что евойного сына скрали. Сыск просит сделать…
— Эх! — вздохнув успокоилась Матрена. — А ты что ж думал, что князь этакое дело да так и оставит? Эх голова, голова!
— Не то, Матрена, а как здесь эти самые скоморохи и их Сипунов возьмет…
— А ты дьяка напередки пошли…
— Я и то! Егорка-то уже побег…
— Матрена опять вздохнула с облегчением.
— Так о чем ты гнусишь-то?
— А о том, что занапрасно все это: я боярину-то закинул, так оно так-то повернул мне слово! — воевода сокрушенно махнул рукой. — Не отдаст он своей Ольги за нашего Ванюшу, ни в жисть!
— Дурак! — гневно сказала Матрена. — Ей-то еще четыре годика. О чем говорить загодя? Иди спать лучше!
Она гневно покачала головой и прибавила:
— Лишь бы у князя сыновей не было, а то мое уже дело…
— Мальчонка-то жаль… — вздохнул воевода.
Жена его презрительно усмехнулась.
— Эх, горе-воевода! Тебе бы в мамки идти, а не на воеводстве быть, сказала она.
Воевода снова вздохнул и стал креститься на образа.
Опоздал дьяк Егор Егорович. Когда он вошел запыхавшись в кружало, там еще все гости были в великом смущенье.
— Слышь, заговорил пыхтя дьяк, — скоморохи, что из Москвы, не здесь ли?
Целовальник низко ему поклонился и ответил:
— Были здесь, господин честной, только сейчас их от нас забрали.
— Кто, куда? — Дьяк выпучил глаза и грузно упал на скамейку.
— Надо-быть, по какому татебному делу, — ответил кланяясь целовальник: — приходили стрельцы и отвели по приказу судебного старосты. В яму полагать надо!
— В яму, в яму! — передразнил его дьяк.
— Что глаза-то таращишь? Не видишь, что испить хочу! Борода тоже!
Целовальник со всех ног бросился исполнять приказ дьяка и поставил перед ним целую ендову меда, а гости тем временем, боясь нового соседства, друг за другом оставили кружало.
— В яму! — ворчал недовольно дьяк. — Нет, чтобы спрятать их, голова с мозгом! А теперь перед воеводою я в ответе. У-у, песьи дети! Так и норовят дьяка своего подвести. Ну, да ты у меня погоди! Изловлю я тебя с табашным зельем, отрежу твой длинный нос!
Целовальник в страхе даже ухватился за свой нос и стал торопливо кланяться дьяку.
— За что гнев твой? — заголосил он жалобно. — Сам знаешь, что и я, и животишки мои, все в твоей руке. Я ли скуп для тебя? А ты не за что грозишь мне!
— Погоди вот ужо! — бурлил и грозил дьяк, притягивая мед и в тоже время думая, как бы ему обелиться перед воеводою.
А с задержанием скоморохов поспешил Андреев, радея о друзьях своих. Едва он услыхал от губного старосты про скоморохов, как тотчас послал в кружало стрельцов, чтобы схватить их.
— Их было трое из тех, что посетили двор князя Теряева, хотя ни один из них не знал про кражу княжеского сына. Их тот-час привели в разбойный приказ и всех троих заперли в клеть до утра.
— Они сели на грязный, вонючий пол и сперва стали догадываться, за что их взяли, потом ругаться, а там, чуя беду неминучую, горько заплакали.
— На другое утро, ни свет, ни заря, губной староста Сипунов оповестил боярина, что скоморошные люди забраны, и коли будет его желание, пусть придет в губную избу, чтобы вместе допрос чинить этим ворам.
Терехов велел поднести посланцу ковшик пенника, сказал что будет, и сейчас же после заутрени, наскоро отдав приказание управителю, оделся в темный будний кафтан и важно опираясь на палку, пошел в губную избу, — она же служила, так сказать, и местным разбойным приказом.
