Семен Юшкевич - Ита Гайне

— Не понимаю, не могу понять, Эстер, как вы не привязались к ребенку. Ведь я бы к кошке, как к родной, привыкла, если бы должна была заботиться о ней. Нет, непременно, Эстер, я уж найму другую женщину; с вами, я вижу, нам придется-таки расстаться.

Когда Эстер делала ей за эти выходки хорошую отповедь, Гайне стихала, чувствуя всю фальшь своего положения, своих криков, и неистово мечтала о каком-нибудь чуде, которое разрешило бы эти мучения.

Постепенно она опускалась и морально. Жизнь в тепле и довольстве, благодаря только тому, что у нее оказалось хорошее молоко, существование без забот о хлебе и настоящего труда, невнимание и недоумение о том, каким образом делается ее сытая жизнь, восхищала и радовала ее. Заглядывая в будущее, она с ужасом думала о том, как ей придется перейти на старый режим, выкормив ребенка. Но успокоение приходило скоро, и она все с большей легкостью останавливалась на мысли о новой беременности, которая впоследствии даст возможность жить так, чтобы ликование желудка не прекращалось. Теперь она не стеснялась уже как раньше и крала без смущения нужное для собственного ребенка и для Эстер, так как чувствовала себя незаменимой в доме, если бы ее и поймали, и держала себя развязно с хозяйкой, сердясь и крича на нее, лишь только что-нибудь было не по ней. В кухне она образовала нечто вроде клуба кормилиц, и всегда по вечерам у нее сидело по несколько женщин, служивших поблизости или во дворе. Она возобновила и упрочила дружбу с Гитель, отчасти с Этель и многими другими и с наслаждением въедалась в сплетни и тайны, которые в этом маленьком мирке были неистощимы. Собственные дети этих женщин, пропадавшие в одиночестве и без вздоха над ними родной души, редко служили темой для разговора, разве только что-нибудь выходящее из ряда вон в их судьбе останавливало внимание, — тогда на миг омрачались лица, старое человеческое вспыхивало, скорбь неслась от их разговоров, как нечаянно забредали в дом дух раскаяния и печали. То, что дети умирали, приелось уху, притупило чувства и так же трогало, как если бы умирали где-нибудь в другом неизвестном мире, но когда Гитель рассказывала, что на прошлой неделе у одной женщины ребенок, отданный на вскормление, от небрежности сгорел, а у другой подавился пуговицей, то это действовало, как удар по голове. Как ни зачерствели сердца в борьбе за жизнь, но и в них, как в глухом, наконец расслышавшем предостережение, начинало что-то шевелиться, и судьба своих детей на время становилась преобладающим интересом. Но стихала тревога, забывалось чужое несчастье, и погружение человека в бездну продолжалось своим путем. Все вошло у Иты в обычную колею жизни кормилицы. Даже и Михель ее уже не так пугал, хотя становился все грубее и страшнее. Извратив материнство и против воли отдалившись от своего ребенка, она этим шагом как бы перерубила связь со своей прежней личностью. Вышло как-то так, что настоящей любовницей, женщиной, жившей для того, чтобы содержать своего любовника, она сделалась, именно будучи на службе. Ей уже не было обидно, что она содержит Михеля и должна для него работать. Для кого бы она сберегала деньги? Все стимулы заботы исчезли, растворенные в спокойной и обеспеченной жизни, и чтобы от них не было никакого осадка, нужно было только стараться жить, ни о чем не думая. А это легче и удобнее всего давалось. Правда, она ссорилась и дралась с ним, когда он каждый раз увеличивал свои требования и откровенно толкал ее к систематическому и правильно организованному воровству (потому что оно было все еще противно ее душе), но не в этом заключалась истинная причина их размолвок. Как-то к руке были и гармонировали со всей ее жизнью эти тайные сцены, грязные и бесчеловечные, когда он ее бил, а она отбивалась, разминая бродившее в ней здоровье, как-то к руке были и эти нетрудные и приятные заботы и страхи, и складывалась такая иллюзия новизны в существовании, что Михель становился ей дорог и нужен, и она мучилась, когда он не приходил.

Так шли недели, месяцы. Кончалась тяжелая зима с ее вьюгами и морозами, улицы окончательно покрылись грязью, точно природа перед тем, как распахнуть свое покрывало и показать, как она неотразимо прекрасна в момент возрождения, нарочно почернила все свои краски. Лишь только подул вестник весны — теплый ветер, Ита начала выходить с ребенком. В первые разы она, подобно узнику, вырвавшемуся на свободу, всеми порами впитывала в себя наслаждение от уличной суеты. Не было того уголка в городе, где бы она не побывала в эти дни упоения воздухом, светом, теплом. Между прочим, она навестила несколько раз своего мальчика, но эти посещения так расстраивали ее, так жестоко язвили сердце, что она поневоле начала избегать их. Потом, пресытившись прогулками в одиночку, она стала ходить к нему и заставляла себя просиживать у него часами. Равнодушной она, конечно, не могла оставаться и потихоньку, чтобы не восстановить против себя Эстер, начала вмешиваться в жизнь ребенка. В первое время она просила позволения, а потом обходилась и без него и часто купала его, стараясь держать в чистоте, надоедала Эстер требованием подкармливать его и так попривыкла к этой новой работе, что всяческими хитростями урывала свободные часы и приходила сюда. Близость к своему ребенку делала свое дело, и чем дальше, тем ярче разгорались в ней потухшие было привязанность и любовь к нему. Когда она теперь сравнивала своего и чужого, который бился и плакал, сидя на руках у старшей девочки Эстер, — она почти не сознавала разницы между ними и чувствовала, что равно любит обоих, и в сердце ее равно отзывались жалобы одного и другого. Тот день жизни со своим мальчиком, о котором она мечтала, пришел, а вместе с ним, как она предвидела, пришло и старое. Вследствие этой новой особенности жизни, она совершенно переменила свои отношения к барыне, стала мягче, сдержаннее и всеми силами старалась угодить ей, чтобы не восстановить ее против себя. Новые же ее настроения, возраставшие с быстротой, опять испортили ее отношения к Михелю, и между ними началась старая борьба. Теперь деньги опять нужны были ей, и каждая копейка имела значение для улучшения жизни мальчика. Михель же ничего не хотел знать и, возмущенный ее скупостью, устраивал ей скандал за скандалом и грозил выжить ее из дома, где она служила. Случалось, что он врывался в кухню, бил ее, и от него можно было избавиться только при помощи полицейского. Положение Иты становилось критическим, и предвиделся день, когда, несмотря на всю нужду в ней, ее придется отправить. В таком состоянии отчаяния она, возвращаясь как-то домой, после посещения своего мальчика, и мрачно раздумывая о том, что совершилось с ней в это короткое время, встретилась с Маней. На этот раз Маня не старалась избежать Иты и при виде ее выразила полнейшую и искреннюю радость. Маня мало изменилась во внешности. Она все еще была недурна собой, но как-то втянулась, похудела и сильно проигрывала от того, что была одета с некоторым шиком подозрительных женщин.

Только глаза ее оставались такими же мягкими, милыми, хотя и ушли вовнутрь и как будто бы выражали затаенное недовольство.

— Ну, вот, — радостно произнесла она, подойдя к Ите, — наконец-то я вас встретила. Давно я собиралась отыскать вас, но всегда что-то мешало. Как вы живете? Здравствуйте же, здравствуйте.

Ита, в свою очередь, тоже обрадовалась, и обе расцеловались, к удивленно прохожих, из которых некоторые даже остановились из любопытства.

— Вот видите, — весело и оживленно говорила Маня, довольная встречей, — гора с горой не сходится, а человек человека найдет. Что же это вы переменились так? Как ваш Михель? Я всегда вспоминала вас. Я ведь тогда к вам так сильно привязалась.

— Это неудивительно, — ответила Гайне, — несчастье всегда сближает людей и даже скорей, чем радости. Вот и вы переменились. Вы… вы замужем? Право, — прибавила она, оглядывая ее еще раз, — я бы вас не узнала.

Они пошли вместе, деловито разговаривая между собой и сообщая второпях важнейшие подробности из своей жизни. Большая туча, наконец, соскользнула с того места, где стояло солнце, и вся улица вдруг засмеялась от света. Все ожило, расцвело и заискрилось под разбежавшимися лучами. Отчетливые тени неслышно улеглись подле домов. Воздух всколыхнулся, резво помчался вдоль улицы, растолкал прохожих, опять побежал, и стоявшие в лужицах воды, в которых отражались опрокинутыми дома, наморщились и заблистали розоватым серебром.

Теперь Ита молчала, а рассказывала Маня. Но по мере рассказа лицо ее становилось все угрюмее, а отдельные черты его плаксивыми. Она как-то вдруг подурнела, и в глаза уже отчетливо бросалась вся искусственность в ее внешности и жалкий вид выбывшего из строя человека, Ита слушала ее с глубоким сочувствием и мысленно примеряла ее неудачи к своим.

"Как страшно у людей складывается жизнь, — думалось ей, — у злой судьбы нет дна мучениям".