Маруся сидела у входа и считала деньги, у нее набралось всего сорок рублей, а ведь Смотрова скачала, что нужно отдать сто. Тут дверь открылась и вошел Веня. Маруся пригласила его, сказав, что на вечере будет Вадик. Веня был знаком с Вадиком, он сразу же спросил о нем Марусю. Когда он узнал, что Вадика еще нет, на лице его отразилось явное разочарование. Он сел рядом с Марусей и достал из кармана игрушечку — заводной маленький розовый член, который прыгал и что-то клевал, как цыпленочек, а Веня смотрел на него и заливался радостным смехом.
«Подари мне,» — попросила Маруся.
«Нет, не могу, мне самому подарили. — Веня встал и убрал член в карман — Ну я пошел…»
«Не хочешь послушать?» — предложила Маруся.
Веня отодвинул занавеску и заглянул в зал. Стихи были жуткие, точнее, они были прекрасные, но жуткие по содержанию.
«Господи, что это он читает! Какой ужас!.. — Веня еще раз посмотрел на Костю. — Ах, какой красавец! Познакомь!»
x x x
«У меня был приятель, он рехнулся. Он вдруг стал всем говорить: „Я беременная, я беременная“. И наконец, он так всем надоел, что ему вызвали „скорую“. Пришли санитары и забрали его. В машине он требовал, чтобы его уложили на носилки. Потом его привезли на Пряжку, и там в палате на койке он родил пупсика. Оказывается, он еще дома запихал этого пупсика себе в задницу. Потом он его долго нянчил и никому не хотел отдавать. Просто человеку было грустно и одиноко, и хотелось, чтобы к нему проявили внимание и позаботились о нем. Сейчас он, по-моему, вылечился, хотя я точно я не знаю.
Голубых, которые сидят в туалетах и подстерегают мужиков, в Польше называют „хлорками“. Это мне рассказывал Кшиштоф. Кшиштоф раньше был спортсменом. Но жизнь у него не сложилась. У него был тренер, старый, противный, который его заставлял спать с собой. Кшиштоф отказался, и он его выгнал. Теперь Кшиштоф на содержании у Анджея. Кшиштоф — просто красавец, его даже на таможне никогда не проверяют, поэтому он может везти с собой все, что захочет. Он летом приехал в Ленинград и ходил в таких рваных джинсах, что, когда пришел в музей, где я раньше работал, старуха-смотрительница заорала на него: „Это что, мода такая?“ А он сказал ей, что эти джинсы стоят больше, чем вся ее зарплата за год. Она не поверила.
Мамаша Кшиштофа ужасно любит кошек. Одну ее кошку звали „Малыш“ По-польски это будет что-то вроде „Малюшек“, похоже на „моллюск“, так смешно! Когда он рассказывал: „Така баба, огромна, толста — Малюшек! Малюшек!“ — и показывал, как она душит эту кошку в объятиях, а кошка визжит и хрипит, я очень смеялся. У него мама — директор крупного завода там в Польше. Кшиштоф два раза в год приезжает ко мне. Он привозит через границу доллары и рубли в трусах. Пока еще его ни разу не поймали. Сейчас Кшиштоф живет в Западном Берлине. Когда я в первый раз приехал к нему в Западный Берлин по приглашению, он меня повел в большой универмаг и стал мне там все показывать. На пятом этаже у них там продавали продукты. Там их было столько, что я просто охуел, одной колбасы, по-моему, сто сортов, а одна колбасина такая огромная, как бревно, это уж не знаю для кого, вряд ли вообще в человеческих силах ее сожрать. И еще там всякие фрукты, настолько диковинные, что я и названий-то таких никогда не слышал, не то, что не видел. В общем, я ужасно загрустил, мне даже плакать захотелось, а Кшиштоф мне сказал, что он всех сюда водит, кто к нему приезжает из Советского Союза, что это экскурсия такая, и что все реагируют по-разному, одни становятся очень веселые, другие грустные, как я, например. А перед выходом он мне еще показал на старого немца в железных очках, похожего на бывшего эсэсовца и сказал жалобным голосом: „Видишь — стоит, старенький такой. Он войну проиграл, проиграл…“
Вчера мы с Веней ходили в гости к одному его знакомому режиссеру, там было много наших. Говорили даже, что будет маскарад. Я надел английские туфли на каблуке, черные брюки и сиреневую шелковую блузку. На Вене был галстук и шикарный шелковый костюм, этот костюм ему привез из Штатов Пусик. Волосы он уложил на косой пробор. Он совсем стал похож на иностранца. Я подумал, что он все же ничего, и с ним не стыдно показаться на людях. К тому же, у него хорошие манеры.
Была еще одна старая француженка по имени Франсуаза Саган. Марусик мне потом сказала, что это известная писательница. Она так ко мне подклеивалась, но я подумал, что она такая страшная, уж лучше мне с той старухой продолжать, она, по крайней мере, меня любит. Конечно, если бы я тогда знал, что это писательница и у нее много денег, я бы не свалял такого дурака. А то все так напились, и я тоже, и такое веселье стояло, просто кайф. Там был один наш, он то ли поэт, то ли философ, немного не в себе. Он уселся к Вене на колени. Веня его оттолкнул, а тот зацепился за какой-то гвоздь и порвал себе брюки, они оказались совсем ветхие. Хозяйка в шутку предложила ему надеть юбку, а он очень обрадовался, напялил ее на себя, встал на четвереньки и побежал под стол. Под столом он стал хватать меня за коленки. Но все же Веня ему понравился больше всех. Он вертелся вокруг него, целовал ему руки и повторял: „Пойдем, попиздим о Боге и о любви!“ Вряд ли он был ему нужен, слишком старый и сумасшедший, но я заметил, что Веня с ним слегка кокетничал. А режиссер, такой изысканный, высокий, в очках и с бородок, мне сразу понравился. Он сел рядом со мной так, что его колено касалось моего, и таким вкрадчивым голосом стал мне что-то рассказывать, что я даже про Веню забыл! Потом мы с этим режиссером пошли ко мне, потому что у него дома жена мешает. Что за дивную ночь я провел! Давно мне уже так хорошо не было! Я даже про СПИД забыл. Утром проснулся, голова трещит, потому что вечером я все же немного перебрал. Я сразу же позвонил Вене, а он мне сцену устраивает. „Ты думаешь, этот старый козел Алянский уже сдан в тираж и никому не нужен! Ты думаешь, что меня можно бросать, как последнюю шлюху! Ты еще пожалеешь! Ты меня еще вспомнишь!“ Как мне надоели все эти разборки! Господи, такой он занудный! Как будто мы с ним женаты уже десять лет!
Я сказал Марусику, что ей срочно нужно худеть. Она ужасно растолстела. Я сам за ней следил, звонил ей по телефону и спрашивал, что она ест. Один раз она ела пирожное. Я ей сказал: „Ты что, с ума сошла? Сейчас же прекрати это!“ Она, вроде бы, послушалась. Она вообще меня всегда слушается, это приятно. Потом она, благодаря моим стараниям, все же похудела, и теперь я называю ее „моя стройняшка“.
Я терпеть не могу толстых баб. Они такие отвратительные, меня от них тошнит.
Я тут все ходил в поликлинику, у нас врачиха как раз такая. Я очень плохо себя чувствовал, а она мне говорит: „Вы здоровы“. Как будто, если я не работаю и мне не нужен больничный, то я уж и не должен обращать внимание на свое состояние. В поликлинике у нас жуткие очереди, и вот я сидел, сидел, и наконец вошел в кабинет, а она мне: „Ну что, опять пришли?“ Я говорю: „Да, пришел! У меня болит вот здесь!“ А она мне: „А откуда вы это взяли, что у вас болит?“ Тут я просто растерялся. Откуда я взял, что болит!
Я пожаловался на нее в Горздрав. Я написал, что таким врачам не место в советском учреждении, что это садисты и вредители. Мне ответили, что разберутся, только не разобрались.
Вчера я опять ходил в эту поликлинику Я думал, что этой врачихи там нет, а она все там же сидит и ухмыляется. Она послала меня в больницу. Я пришел туда в приемный покой, думаю, может и полежать, подлечиться, к тому же там и кормят бесплатно. Там старуха с огромным животом лежала на топчане и стонала. Стонала она то совсем громко, то потише, ей, наверное, хотелось, чтобы к ней кто-нибудь подошел и облегчил ее страдания или, хотя бы, пожалел. К ней подошла санитарка, брезгливо на нее посмотрела и молча отошла. А врач, такой симпатичный, черненький, сказал мне: „Блинами обожралась. Мы приехали на „скорой“, а у нее на столе стоит огромная бадья, пустая, а она сама лежит и стонет: „Я блинков поела, доктор,“ — Вот теперь здесь. Вам чего, молодой человек?“ Я сказал, что меня прислала участковая врачиха, и что я плохо себя чувствую. Он на это ответил: „Совсем эта ваша врачиха охренела. Идите и так ей и передайте.“ Я не стал спорить и ушел, потому что мне совсем расхотелось в эту больницу, если там все постоянно так стонут, да еще штукатурка со стен осыпается. И положат в коридоре, я уж знаю. что это такое.»
x x x
Длинный коридор стены из белого кафеля и пол из коричневого Потом длинная серая лестница выше выше потом двери решетка двери гремят замки и ключи.
Расплывшееся бородатое лицо с толстыми щеками… Глаза непонятно… Блока тоже многие считали сумасшедшим… Не знаю нам про Блока в институте не рассказывали…
В палате много кроватей похоже на школьный актовый зал Кровати стоят рядом как в супружеской спальне Он лежит на кровати привязанный полотенцем… Рядом бродит какой-то тип в пижамной куртке без штанов На соседней кровати кто-то отходит… В углу дикое хихиканье другой задумчиво ходит взад и вперед вытянув шею как индюк…
