И вот я по мере сил и наглости отбивался от военкоматских дубов с разным количеством звезд на погонах и тараканов в голове, пытался лечь в больницу, ходил на работу, так как амбулаторно больничный лист с язвой не давали, и единственным моим утешением было - зайти в комнату напротив, где меня встречали два огромных глаза из-под седой челки. Длинный взгляд этих глаз действовал на мою язву, как папаверин - успокаивающе.
Потом я заметил, что иногда меня что-то смутное и неосознанное поднимает вдруг с места и тянет из комнаты. Я выходил в коридор, и тут же выходила она. И я понял, что мы чувствуем друг друга на расстоянии, сквозь две стены.
Леля появилась у нас совсем недавно. И у меня не было случая и повода с нею познакомиться. Но я и не собирался искать повод. Повод, как это бывает всегда, находится сам собою или не требуется вовсе. В очередной раз, когда мы, как по команде, вышли в коридор и столкнулись, я не сделал шаг назад из пустой вежливости, а спросил:
- Почему у вас седые волосы? Вам же совсем еще мало лет.
- Лет мне двадцать шесть, - сказала Леля. - А волосы - я не знаю, почему седые.
- Наверно, у вас все спрашивают, чем вы их красите? - сказал я.
- Да, - сказала Леля. - Спрашивают.
- И что вы отвечаете?
- Я отвечаю - краской.
Так мы с ней познакомились на почве необъяснимой седины ее волос. И все стало само налаживаться. Сначала от меня отстал военкомат. Как-то в одночасье я перестал быть нужен и в Афганистане, и в Чернобыле. Потом у меня прошло обострение. Без медицинского, можно сказать, вмешательства. И когда освободилось место в больнице, они какое-то время гонялись за мной, чтобы госпитализировать, но я не дался. И что совсем уже невероятно, я выздоровел окончательно и по сей день пью, курю и все такое. Единственное, что мне осталось от язвы, - я не способен напиться, даже когда мне очень хочется. Желудок отказывается принимать спиртное гораздо раньше, чем отключается голова.
А потом Леля потащила меня на какую-то акцию каких-то художников. Акция проходила в музее Брежнева. Среди его носильных вещей, бюстов, подарков, удостоверений личности и даже книг. Кроме картин, витражей и скульптур, художники выставили авангардно-шизофренические инсталляции: пружинки и шестеренки от часов в трехлитровой банке с надписью "Автопортрет", копченую скумбрию на газете "Правда", пальто и шапку с ушами, надетые на швабру, расписанную петриковской росписью и прикрученную к руке бронзового, зеленоватого, как сыр, Ильича-два.
После акции пошли к одному из организаторов домой. Внушительной толпой. Впереди толпы медленно ехали красные "Жигули" с красным крестом на заднем стекле и красной сумочкой для документов, оставленной на крыше водителем. Организатор был двухметровым рыжим красавцем в три обхвата. Он писал и читал вслух хорошие стихи (один я помню до сих пор: "Как хлеб к сороковому дню, / Стал воздух сух. Похолодало. / И время отрывать настало / Подковы старому коню")1.
В квартиру набилось человек сорок. Все пили, ели, курили и читали что-то на память. Не пил только я. Я еще не знал, что выздоровел, и боялся нового обострения язвы. Я обычно боялся и не пил с месяц после него. Потом забывал и начинал пить, курить и вести спорадический образ жизни. Примерно такой, как вели сейчас эти люди. Они перемещались в дыму, сидели друг у друга на коленях, спорили о чем-то, целовались и ссорились одновременно. На заднем плане все время возникал пожилой человек с бородкой. Он не делал ничего. Возникал, и все - как вспыхивал. Затем проплывал по заднему плану и угасал. Затем возникал снова. В какой-то момент он отделился от своего заднего плана, вышел на чужой, передний, и сказал:
- Я тоже прочту вам стихи. Я прочту вам все стихи, какие написал в жизни.
В комнате стало тихо и скучно, а пожилой человек поднял лицо к люстре. Его бородка осветилась и нацелилась в дальний угол комнаты, в стык стенок и потолка. Наконец он сказал:
- А, ладно.
После чего мгновенно оказался на своем вечном втором плане и оставался там до конца вечера. А может, он там и не оставался, а ушел домой.
Мы с Лелей тоже ушли. Посидели немного, невольно послушали, как рядом ругается жена с мужем-поэтом:
- Ты про меня эту гадость прочитал.
- Нет.
- Значит, про другую женщину. У тебя есть другая женщина?
- Нет.
- А до свадьбы была?
- До свадьбы была.
- Одна?
- Одна. Или около того.
Долго слушать эту ругань было неловко. А пересесть подальше от ругающихся - некуда. И мы встали, не сговариваясь, с дивана, вышли в коридор, оделись и вместе ушли. И стали вместе жить. И живем с переменным успехом и с перерывами на что-то другое по сей день. Хотя как раз в сей день мы живем не вместе, а раздельно. Поскольку ничто нас не связывает. Того, кто нас связывал, нет.
Нет, потому что Леля не уложила Светку в детское время спать и, возможно, выходя с Диком, не заперла дверь, и потому что меня не было, поскольку я был выставлен, а быть выставленным и быть дома одновременно невозможно. Таких "потому что" можно найти бесконечное множество. Буквально - бесконечное. И если бы не они, не эти "потому что", Светка жила бы сегодня с нами и была бы уже взрослой, и у нее, наверное, был бы, как теперь говорят, бой френд. Возможно, любовник - в пятнадцать лет это сейчас случается часто и густо. И оттого, что надо, несмотря на любовника, учиться и закончить школу, и что нет своего жилья, где можно было бы встречаться с ним, когда вздумается, а попросить ключ от моей (хотя и ее) пустой квартиры не хватает смелости и духу, у нее бывали бы перепады настроения. И тогда я бы говорил:
- Ты, случайно, не хочешь соленый огурец?
А она бы мне отвечала:
- Я хочу два огурца.
- Почему два? - спрашивал бы я.
- Потому что у меня будет двойня, - отвечала бы она, и я бы достойно оценивал ее юмор.
Я бы смеялся вместе с не по годам взрослой Светкой. И возможно, с нами вместе смеялась бы Леля. У Лели неплохое чувство юмора. Даже теперь от него осталось нечто видимое и ощущаемое. Несмотря на то что Светки нет и не будет. И уже одно это могло лишить юмора кого угодно. И не только юмора могло лишить. И почему могло? Когда не могло, а лишило. Мы с Лелей не знаем, чего именно лишило нас исчезновение Светки. Нам не положено знать, чего лишают нас исчезновения. И мы не знаем. Мы только чувствуем, что лишены чего-то - возможно, многого, а возможно, не многого, а всего. Во всяком случае, так мне иногда кажется.
Конечно, нет смысла себя обманывать - кажется мне это именно иногда. Вдруг начинают выстраиваться какие-то цепочки, протягиваться какие-то нити. От одного события к другому, от другого к третьему. И приводят эти нити все туда же - к Светке. К ее исчезновению из нашей жизни, к ее противоестественному отсутствию среди нас, живых и здоровых ее родителей. И убеждать себя в том, что, останься Светка с нами, сегодня у нас с Лелей все было бы хорошо, - можно, конечно. Но если не делать этого, то есть не убеждать, становится понятно, что такие предположения писаны вилами по воде. Когда Леля выставила меня впервые, Светка была. И если бы Леля меня не выставила, и если бы с Диком пошел гулять я, а не она, и если бы майор не сбил Дика и это не задержало бы Лелю так долго, и если бы дверь не оказалась открытой...
Нет, эти "если бы" совсем уж никакого смысла в себе не содержат. Смысл можно откопать во всем на свете. Кроме этих самых "если бы". И в том, что мы с Лелей продолжаем пусть не жить, но сосуществовать, тоже, наверное, есть смысл. И причина этого сосуществования - есть. Я в конце концов понял эту причину, догадался. Мы живем рядом и терпим друг друга из-за Светки. Все равно из-за Светки. Это не противоречит тому, что Светка, живя с нами, связывала нас естественной, природной связью. Теперь живой связи действительно нет и сама Светка нас действительно не связывает. Зато нас связывает ее потеря. Мы вместе ее потеряли, потеряли в полном смысле по ротозейству, и вместе как-то прожили эту потерю. После этого мы, я думаю, понимаем подсознательно, что, раз прожили это, сможем прожить и пережить что угодно. Мы живем в ожидании невзгод, несчастий, катаклизмов, живем в ожидании плохого. Живем и ждем, что это плохое (может, даже война с китайцами или коллективизация) наступит, и его надо будет переживать всеми силами и средствами, и вот тогда мы друг другу окажемся незаменимыми. А когда хорошо или не хорошо, а более или менее нормально и терпимо - мы друг без друга вполне можем обойтись и жить врозь лучше и спокойнее, и приятнее, чем вместе, одной семьей и под одной общей крышей. И мы регулярно друг без друга обходимся. Инициатива регулярности обычно не моя. Инициатива обычно Лелина. Так было всегда и во всем без исключения. Инициатива всегда принадлежала Леле, ей она и принадлежит. Так она привыкла и так устроена. Инициатива исходит от нее сама собой, выделяясь независимо, как функция организма. Моя последняя успешная инициатива, какую я помню в нашей совместной, общей жизни, - это была инициатива родить Светку. Вернее, дать ей родиться не препятствуя.
