Вернулись от тощего завтрака мужики с кусками хлеба на случай, если до обеда станет голодно. Причем если к Славке жена пришла всего раз - он не велел ей больше сюда ходить, то к Юрке и Глебу ходили постоянно, и домашняя снедь у них была. Но как Славка, так и они.
Вошла с лотком, полным шприцев, Наташка - более игривая, чем обычно. Глаза сверкали вполне похотливо. Увидев нашего дипломата, совсем расцвела. Нравился он ей. И очень ей хотелось, чтобы и он обратил на нее свое благосклонное внимание.
- А ну, мужчинки, попками кверху. И не дрожать! Бабам вы еще и не такое и не туда вкалываете. Тебя, Глеб, как не колола, так и не буду колоть. Зато сразу две таблетки принесла. Доктор записал. Сегодня еще три раза примешь. Хватит одному валяться, пора к бабе под бочок. А вам, - это она Юрию Владимировичу, - придется ко мне в процедурную зайти. Доктор велел вам побольше всяких телодвижений делать. Скорей заживет.
После укола я лежал, невольно вспоминая и продумывая Сибиллины пророчества. Хоть и приснились они мне, но насчет Юрки, похоже, начинали сбываться. А как со мной? Наверно, Тать со Шхунаевым не хотят все же меня зарезать, но вполне по-русски хотят проучить. Дескать, слишком много о себе понимает, а кто он такой!.. Не начальник, не телезвезда, как писатель неизвестен, во всяком случае, мы-де его не знаем. А проучить могли только одним способом - распотрошив меня по правилам и законам хирургии, со свойственным им искусством и ловкостью. А все разговоры о жертве - это бред какой-то... Никакого рацио, никакой логики, эмоции сплошные. И тут мне вспомнился стародавний анекдот, в котором даже Бог рассматривается в духе русского антирационализма. Появился в пьяном русском селе мужик, русский тоже, но справный, работящий. Вот засеял он все как полагается, ночей не спал следил за полем, обрабатывал и прочее. Самый большой урожай собрал, сложил зерно в амбар. Вдруг гроза, гром, молния, и у него у единственного амбар со всем урожаем сгорает. Расстроился мужик, но скрепился, кое-что распродал, купил самого лучшего семенного зерна, снова поле засеял, снова не спал, и снова самый лучший урожай у него. Собрал, смолотил, в амбар сложил - уверен, что теперь дела его поправятся. И снова гром, молния, снова все у него сгорает. А у пьянчуг по-прежнему всё в полном порядке. Однако мужик сильный был, в долги залез, но снова всё сделал в лучшем виде. И в третий раз именно у него все сгорает. И тогда обратился мужик к Богу, почти как древний Иов: "За что, Господи, наказываешь? Я ли Бога не почитаю, я ли не работяга, я ли не семьянин, я ли не трезвенник?.. Ответь мне!" И тут разверзаются небеса, высовывается оттуда Бог и говорит: "Вообще-то ты мужик хороший, правильный, но что-то, блин, я тебя недолюбливаю, не нравишься ты мне что-то". Вот и вся логика! На ней и стоим. Вот и Татю со Шхунаевым не понравился я чем-то.
И тут - легок на помине - явился Шхунаев. И сразу ко мне. Лицо его вдруг что-то мне напомнило: как корабельный руль - опущенный книзу нос, острый и длинный, как киль корабля, подбородок, залысины от лба к вискам, словно паруса. "Шхуна! - подумал я. - Говорящая фамилия. Пират! Ушкуйник!"
- Не добеседовали мы прошлый раз с вами. Я, знаете, люблю поспорить, все равно верх мой будет. А пока чего не поспорить, не побеседовать? Ведь вы уже позавтракали?..
"А он и вправду садист, как из концлагеря", - подумал я.
- Он еще не ел, ему жена приносит, - сказал Славка-сосед.
- Сегодня день такой, предрождественский, - не обратил внимания на Славкины слова Шхунаев, - все желания сбываются. А у вас, скажем, какое желание? Ведь есть же оно?
Я вдруг ответил грубо (силы, что ли, стали возвращаться?):
- Уйти отсюда, чтоб операцию вы мне не делали и я жив остался. Как-то давно я читал роман такого швейцарца - Дюренматта. Называется "Подозрение". Там рассказывается о бывшем враче-нацисте, который после войны на своих пациентах опыты ставил, потом убивал их, предварительно переписав их завещания в свою пользу. Вот вы мне его чем-то напоминаете. - Я говорил так, словно мне терять было нечего или словно я уже выбрался из больницы.
Но он даже не обиделся, только своей длинной улыбкой улыбнулся:
- Ну, во-первых, читал я это. Так он же без наркоза операции делал и на заключенных в лагерях, а только после войны на богатеньких перешел. А вы свободны, и операция пройдет у нас под наркозом. А во-вторых, какие я с вас деньги могу получить? Тем более с вашей смерти? Это у них там меркантильная цивилизация, все для денег и из-за денег. А у нас другое. Мы все делаем из духовных потребностей, по велению души.
- Даже в карты прохожих проигрываем не ради грабежа, а по душе, по ее велению, так что ли?
- Пример ваш жесток. Но и в нем есть правда. Да, это в каком-то смысле бескорыстное убийство. - Он оперся о спинку моей кровати, длинный, стремительный, жестокий. - Гораздо противнее, когда из-за десяти долларов убивают.
Больные молчали и слушали. Разговор и их касался.
- По-моему, жертве все равно, каковы причины, побудившие преступника с ней расправиться. Уж не скажете ли вы, что жертва рукоплещет своему палачу?
- А почему бы и нет? При Сталине ведь рукоплескали, - возразил он. - И умирали со словами "Да здравствует товарищ Сталин!" Умирая, желали ему здоровья. Сейчас, конечно, наступает растление. Миазмы западной цивилизации и к нам проникли. Они готовы нас и нашу духовность погубить. Мы же должны сопротивляться. Вот и все. Наступило третье тысячелетие - и встал вопрос, кто кого. Я вам как философу могу это и по-философски выразить. То есть на рубеже третьего тысячелетия речь идет не только о существовании последней в мире христианской, то есть нашей, русской цивилизации, но и о судьбе духовной вертикали бытия. Нападки на Россию - это атака инфернальной силы на главный форпост небесного воинства. А в России отношения всегда по-особому строились. Человек у нас всегда приносил себя в жертву за други своея. Именно за это мы с Анатолием Александровичем и боремся. На свой лад, конечно. Только он это нутром чует, а я его чувство могу теоретически оформить...
Да, это было похоже на кредо. Что-то подобное я читал и слышал, но тут и впрямь кредо это ожило и на меня наехало. Но я-то здесь при чем?..
Внезапно от двери послышался голос Кларины. Она стояла вся побелевшая, сжимая в руках сумку с баночками и пакетами, полными всякой полезной еды. Совиные ее очки сползли на кончик носа, голову склонила набок, но без улыбки, такая беспомощная и жалкая перед ним, ведь он не мышонок, а она, увы, не настоящая сова:
- То есть вы предлагаете человеку стать жертвой?! Так я вас поняла? Как это у нас в советское время было - добровольно-принудительно! Вы что, сумасшедший? Или преступник?
- Никому я ничего не предлагаю, - отступил Шхунаев от моей кровати. - Вы как-то искаженно меня поняли. Я просто рассуждал, что мы, русские, все, как Христос, готовы на жертву. И война, и коллективизация это доказали.
- Христос на муку шел, и страдал от этого, и не хотел, и все же решился. Это был Его выбор, - вся дрожала Кларина, но совиные перья топорщила. - И ничего хорошего он в своей крестной муке не видел. И Христу не жертвы угодны, а христианские деяния. Когда же в коллективизацию уничтожали миллионы невинных, разве это их выбор был? Их гнали, как баранов, на убой. Как язык-то у вас повернулся сравнить убиенных просто так, которые и подумать-то не успели, что с ними происходит, и поступок Богочеловека?!
- Да вы что? Господь с вами! Креста на вас нет! - Шхунаев и выскочил бы, но Кларина стояла в дверях.
- А на вас?
- Есть!
- Лучше бы не было. Разрешите мне пройти, мне больного кормить надо.
Получилось так, что теперь он мешал Кларине подойти к кровати. Шхунаев пожал плечами, отступил в сторону:
- Придут же такие дикие фантазии в голову! У нас, женщина, больница, а не казарма. Мы людей лечим. Как умеем, так и лечим. И нечего нас попрекать нашим святым делом! Мы даже выгнать вас с вашим мужем отсюда не можем, пока его не вылечим. И будем им заниматься, раз мы здесь работаем.
Он повернулся и важно, не дрогнув, покинул палату.
Славка захохотал, обнажая свои зубы-кукурузины до самых десен. Похоже, он чувствовал себя, как в театре, в первом ряду партера. Кларина в ответ тоже невольно улыбнулась, снова склонив голову набок, встопорщенные перья волос улеглись по голове.
- Разозлил он меня, - объяснила она. - Будто не говорит, а вещает. Терпеть такого не могу.
- А чего? - сказал дедок. - Начальник тут правильную речь держал. Без строгости нельзя. Забалуем. А какая строгость без жертв? Они непременно будут. С космической точки зрения нас понять нельзя, но надо. Потому как все мы дети солнца, главнейшей из планет. А ты на нас не сердись. Мы здеся в своем праве как больные.
- Да я не на вас, я на него. У! - И она подняла кулачок и погрозила в сторону двери. - Давай ешь! Откуда силы возьмешь с таким дураком еще раз спорить?
Это она уже ко мне обратилась. Села на стул рядом с постелью и принялась доставать разные баночки. Казалось, не приняла она всерьез речи Шхунаева, а раз не приняла, то ей с воли видней. Открыв первую баночку, поправила свои круглые очки, улыбнулась мне, сказала:
