Саша промолчала.
— Опять молоко… сколько раз кипело?
— Два.
— Неправда… врете… вскипятите еще раз.
— Да, ей-Богу, два,— улыбнулась Саша.
— А я говорю нет… как вы смеете спорить. Я говорю прокипятите еще раз…
Саша пошла вниз.
День понемногу рассветал, и в коридорах стало светло и тепло. Сквозь огромные окна полились целые потоки солнечных лучей, но больница не замечала их, наполненная своей тошной, тяжелой умирающей жизнью. И Саша не замечала этого света и тепла, делала тяжелое безрадостное дело, поднимала больных, кормила, давала лекарства, потом обедала внизу в подвальной столовой.
После обеда она поссорилась со своей больной.
— Дрянь!..— кричала баронесса, захлебываясь слезами и бессильной злостью.— Как вы смеете мне грубить! Вы знаете, кто я и кто вы!..
Саша испугалась и обиделась. С тех пор, как она ушла из публичного дома, никто не кричал на нее так, и ей уже казалось, что и никогда никто не будет ее ругать, что никто не имеет теперь на это права.
В этом резком крике ей вдруг послышались те же самые обиды, которыми осыпали ее в прошлой жизни, и ей показалось на мгновение, что она опять сидит на полу, закрываясь руками, а на голову и спину ее больно сыпятся удары «тетеньки».
И когда вдруг больная притихла, побледнела и, прищурив глаза, как-то хитро и упрямо толкнула ее костлявым и слабым кулаком в плечо, Саша сразу заплакала и, закрывая лицо руками ушла.
— Господи, Боже мой,— прошептала она:— хоть бы скорее вырваться в настоящую жизнь!.. Что ж это такое… Митенька, мой милый! Что ж ты…
И она сама не знала, чего ждала от него.
Так прошел день, тяжелый, скорбный, и скучный.
Совсем перед вечером сиделка пришла и позвала Сашу.
— Там вас спрашивают.— сказала она.
— Пришел! А я-то… глупая!— чуть не вскрикнула Саша и почти бегом, легкая и радостная, вся замирая от любви и ожидания чего-то невероятно радостного, светлого, побежала по коридору.
Семенов в худом длинном сюртуке, прорванном под мышками, и с шапкой в руках стоял в коридоре.
— Вы— Козодоева?— спросил он сердито, сердясь вовсе не на нее, а на увеличившуюся в этот день одышку и боль в груди.
— Я, — ответила Саша с размаху останавливаясь перед ним.
— Я к вам от Рославлева,— сказал Семенов.
— Ах, пожалуйста,— почему-то сказала Саша и покраснела.— Они не больны? — тревожно прибавила она.
— Нет, здоров… должно быть,— сердито ответил Семенов и закашлялся.
Саша молчала.
— Рославлев просил меня сказать вам, что он теперь уезжает и, вероятно, долго не будет… то есть не то, а просто… вот вам тут деньги, — сквозь кашель со злостью выкрикнул Семенов, не глядя на Сашу и доставая из кармана пакет, который он сам тщательно склеил утром,— и если вам тут не нравится, так он похлопочет… место в магазине портнихи, мадам Эльзы, что ли…
Саша молчала. Семенов с удивлением взглянул на нее и стоял, неловко протянув деньги.
Было так тихо, что слышно было как ходил кто-то, шаркая туфлями и звонко плюя куда-то.
— Возьмите деньги,— сердито проговорил Семенов.
У него кружилась голова от слабости и в ушах звенело, и ему уже не было дела ни до кого и ни до чего на свете, кроме тупой, ноющей боли в груди.
Саша взяла.
— Больше ничего?— спросил Семенов.
— Ничего,— только прошевелила губами Саша.
Семенов помолчал.
— Ну, прощайте.
— Прощайте.
Семенов пошел прочь, согнув спину и покашливая.
Саша долго и тихо стояла и смотрела в спускающуюся с лестницы худую, потертую спину студенческого сюртука; потом положила деньги в карман и пошла в «дежурную» комнату. Там она прилегла на кровать и сжалась в комок, точно стараясь, чтобы никто ее не видел.
— Больны, Козодоева?— спросила сиделка.
— Неможется,— тихо ответила Саша.
— Долго ли тут заболеть!— с ненавистью к кому-то проговорила сиделка.— Так я за вас поставлю дежурную, а вы полежите. Градусник поставьте.
— Хорошо,— покорно ответила Саша.
На этой кровати с маленькой, жесткой кожаной подушкой, которую она помнила всю жизнь, Саша пролежала весь вечер и ночь.
Перед глазами у нее колыхались в темноте и расплывались золотые круги и, как будто где-то внутри глаз отчетливо освещенные внутренним светом, выплывали, стояли и расплывались одни за другими лица, сцены и люди. Все, что Саша видела и слышала за эти дни, вставало перед нею, и она ясно чувствовала, что оборвалась какая-то выдуманная ею самой связь, что она и теперь также одна, никому ненужная, несчастная, как и прежде.
«Ну, что ж… не любит, так не любит,— машинально думала она, всматриваясь в ожидающий знакомыми образами мрак.— Я думала… Мало ли чего я думала… Разве таких любят? Знай свое место!»
Проплыл перед нею модный магазин, в котором она работала, прежде чем сбилась на улицу, и Саша будто почувствовала даже ощущение тоненькой иголки и боль в пальцах и в спине. Согнутые за вечной скучной и ненужной им самим работой, прежние подруги ее смутно рисовались ей.
«Опять, значит, в эту каторгу!— с ужасом вдруг, точно просыпаясь, чуть не вскрикнула Саша.— Да за что?.. Разве для того я всю эту муку перенесла, чтобы опять всю сначала начать?.. Тут оставаться? Всегда за больными ходить… без света, без радости… Да разве я того хотела, когда из той жизни ушла?
Раздался нерешительный, подавленный звук и потух в темноте.
«А ведь это я плачу»,— мелькнуло у Саши в голове.
Слезы выбежали на напряженные глаза, и золотые круги закрутились, исчезли, все пропало, и она уже ясно почувствовала себя и то, что с ней делается, и что встало впереди.
Что-то придавило сначала легонько, а потом с мучительной силой сердце Саши, и жалость к себе наполнила всю ее. Она сделала усилие, чтобы поймать что-то, и вдруг поняла, что ей жаль того светлого, тихого и радостного умиления, которое она испытала в первую ночь в приюте, когда лежала на кровати, смотрела на сереющее пятно окна и ждала, что с завтрашнего дня начнется новая жизнь, какая-то удивительно чистая и счастливая.
«Дура, дура!— с горьким упреком сказала она себе;— ничего этого нет…»
Где-то далеко провизжала на блоке и хлопнула дверь, кто-то волоча ноги прошел по коридору, а потом застонала умиравшая в третьей палате чахоточная.
Саша вспомнила звук рояля под пальцами Любки, тоскливый и одинокий звук, мгновенно родившийся и мгновенно исчезнувший, и ей представилось, что это не больная стонет, а рояль под пальцами погибающей Любки.
«И выходит, что Любка всех лучше поступила,— пришло ей в голову,— умерла и нет ее… коли нет счастья, так и самой ее нет!.. И чего мучилась?.. Коли нет счастья, так не все ли равно, где жить, как жить… «Исправляют!»— вспомнила она слова Ивановой:— проклятые…»
Кто-то, тяжело ступая, подошел к двери и отворил ее. Черная тень заслонила полосу яркого света, ворвавшегося черев всю комнату из освещенного коридора.
— Козодоева… Александра!— позвала фельдшерица своим безнадежно тусклым голосом, выцветшим в однообразно тяжелой жизни больницы.
— А?— отозвалась Саша и села на кровать.
— Идите ради Создателя к своей… зовет вас… замучила!— скучающим и просительным тоном сказала фельдшерица.
Саша машинально оделась и вышла, щурясь от света усталыми безжизненными глазами.
— Капризничает невыносимо… никто не угодит…
Саша смотрела на ее молодое и очень некрасивое, бесцветное лицо с серыми волосами, пропитанными запахом йодоформа и карболки, с тусклыми глазами, с безрадостным выражением в уголках опустившегося рта.
«Такой и мне быть!» — подумала она с испугом.
И внезапно что-то протестующее, сознающее свое право, сильное и молодое вспыхнуло в ней.
— Все они такие— сказала она со злостью и пошла по коридору.
В комнате баронессы было так же душно и полутемно. Баронесса опять лежала на спине и лихорадочно блестящими глазами встретила Сашу.
— Чего вам?— спросила Саша и сама удивилась своему злому и грубому голосу.
— Сколько раз я вам говорила, что я не могу так… не могу!— с плаксивой злобой напряженно закричала баронесса.
— Чего?— с недоумением спросила Саша.
— Вы не знаете?.. Ах, хорошо! Сколько раз я говорила вам, что не могу, чтобы мне прислуживали разные… Она ничего не знает! Я требую прислуги, которая бы мне… которая бы знала мои привычки! А это Бог знает что… Я буду жаловаться!
Саша смотрела на нее и что-то странное происходило у нее в голове.
— Куда вы пропали?
— Я спала… ведь…
Баронесса дернулась всем телом.
— Спали? Ах, скажите пожалуйста… так вас потревожили?..
Саша вдруг подошла к ней близко и нагнулась.
— У меня свое горе случилось, барыня…— проговорила она тихим и выразительным голосом.
Баронесса удивленно помолчала.
