- Она дура, - заметил Безайс тоном глубокой уверенности.
- Да, разумеется. Но скандал-то был унизительный. Человек пришел общественную обязанность выполнять, а его продержали полтора часа в прихожей. Потом обругали. И наконец сжалились. Ладно, мол, черт с вами. Лопайте.
А когда Безайс, торопясь, начал возражать, он перебил его:
- Хорошо, хорошо, думайте, как хотите. Я дам вам только один совет: работайте легче. Не задавайтесь и не думайте сделать что-нибудь великое. Над вами будут смеяться, вот и все.
"А!" - подумал Безайс.
И ему стало скучно. Это, кажется, из той старой оперы, что "все мы были молодыми"? Так называемая "житейская мудрость"?
- Ну, будьте здоровы, - сказал он.
Второе задание он получил тяжелое, безнадежное, и Бубнов, давая его, сказал: "Вы его провалите". Безайс пошел со стесненным сердцем, полный мрачных предчувствий, и действительно провалил задание.
Надо было поехать в правление текстильного треста и узнать о закупленных за границей машинах. Его встретил простуженный, кем-то обиженный, робкий человек. Он сидел в пустой комнате, широко открыв рот, и разглядывал в зеркало черный, с дуплом, зуб. Появление Безайса он принял, как личную обиду.
- Ничего сообщить не могу, молодой человек, я не имею этих сведений, говорил он, играя ключом и упирая на слова "молодой человек". Очевидно, это была ирония.
- Но вы обязаны их иметь, - солидно возражал Безайс.
- А у меня их нет.
И он демонстративно открыл рот, скосив в зеркало глаза.
Придя в редакцию, он рассказал о неудаче Бубнову. Тогда тот послал его на постройку нового московского телеграфа - собрать сведения о ходе работ. Рано утром, когда улицы были еще пусты, Безайс явился на постройку. В хаосе были набросаны разбитые куски стен и обломки сводов старого здания. Высокими желтыми штабелями лежал лес; рельсы, серые от инея, звенели под ногами. Грузовик, гремя цепями, осторожно пятился к куче щебня. Мерзлая земля была разворочена кирками и динамитом; пластами лежали столетние наслоения городских отбросов - черепков, костей, извести и перегнившего мусора. Рабочие, рыжие от кирпичной пыли, устанавливали ажурную тонкую вышку; ее металлические ребра звенели на ветру.
Он нашел инженера в прокуренной темной будке. Сдвинув фуражку на затылок, инженер пил чай с баранками и сушил у раскаленной печки мокрые сапоги. В углу, невообразимо скорчившись, спал техник, укрывшись пальто; он исступленно храпел, чмокая и свистя; это был сон человека, выбившегося из сил.
- А, садитесь, - сказал инженер, когда Безайс объяснил ему, зачем он пришел. - Хотите чаю? Там собачий холод. Я могу дать вам только общие сведения, - продолжал он, изогнувшись над печкой, - если хотите чего-нибудь специального, подождите главного инженера. Будет часов в двенадцать...
В редакцию он пришел к часу и спрятался в комнате иностранного отдела. Он перечитал свои наброски, ощущая, что у него в руках большой и важный материал. Твердый звук разбиваемого камня и чистый, точно девичий голос, звон железа звучали вместе, как звучит рифма. Его захватило очарование работы, и он написал обо всем этом - о камне, о железе, о взрытой земле, о том, как бегут над тонкой вышкой холодные облака. Получилось очень много, и, на взгляд Безайса, получилось хорошо. Заметка получилась задумчивой, лиричной и, конечно, длинной. Чтобы цифры не портили впечатления, он говорил о них мимоходом, и они сидели в заметке, как изюм в тесте. Пятнадцать строк заняло описание забора вокруг постройки и песен, которые пели рабочие, поднимая балки. Он собирался рассказать о стенной газете "Строитель", когда вдруг заметил, что набежало уже строк полтораста. Конец он бойко закрутил. Было уже два часа, он потер руки, сказал "уф!" и пошел к Бубнову, довольный собой.
- Это ерунда, - сказал Бубнов.
- Мне тоже так кажется, - солгал Безайс, царапая на ногте чернильное пятно. - Можно было бы написать больше, я поторопился.
- Не в этом дело. Не так надо писать.
Бубнов пошарил ногой под столом.
- Читателю нет дела до облаков и какого они цвета, - продолжал он, нащупав ногой корзину и засовывая в нее ноги. - Он берет газету и спрашивает: в чем дело? Зачем строят телеграф? Какой? Почему я должен прочесть о телеграфе? А вы ему напускаете туману насчет балок и заборов. Вы не начинайте издалека, не ходите вокруг да около. В первых же строчках изложите существо дела, а потом давайте добавочные замечания.
- Это выйдет скучно, - сказал Безайс.
- Скучно?
И Бубнов, улыбаясь, рассказал ему старый-старый газетный анекдот, выдуманный, наверное, еще во времена ручных машин и гусиных перьев. Его рассказывают всем начинающим газетчикам, как дают младенцам манную кашу. Информация положила ручки и приготовилась слушать.
- Вы идете по улице и видите: лошадь задавила человека. Немного дальше, за углом, вы встречаете его жену и начинаете ей "рассказывать", что случилось. "Я, - говорите вы, - сейчас видел вашего мужа. На нем был галстук в клетку, мне он понравился, где вы выбирали такой? Да, кстати, вашего мужа задавила лошадь".
Он изрезал отчет, и оставшиеся крохи попали на другой день в хронику по городу.
Следующее задание пришло не скоро - через три дня. Это было степенное, длинное собеседование с членом райсовета о домах жилищной кооперации и о размещении в них рабочих семейств. Член райсовета был рад этому случаю - рад за себя, за кооперацию и за рабочие семьи. Ему лестно было внимание газеты к его делу, и он принял Безайса с торжественной серьезностью. Поглаживая бороду, он влачил его через сводки, схемы, планы, оглушал цифрами и под конец совсем уморил какой-то штукой на двадцати листах; позже Безайс так и не мог вспомнить, что это было. Несколько раз он пытался задать основные вопросы и уйти, но член райсовета не мог с ним расстаться. Глядя в его простодушные глаза, Безайс чувствовал, что завтра, когда в газете появится отчет всего в пятьдесят строк, член райсовета сделается его врагом до гроба.
Он сидел и писал отчет поздно вечером в комнате машинисток. Круглая лампа освещала желтые столы, ворох мятой бумаги и покрытые чехлами машинки. Две дежурные машинистки сидели на диване с Саррой Малаховец, техническим секретарем редакции, молодой, когда-то даже миловидной, но рано постаревшей женщиной. Безайс кусал карандаш, стараясь вспомнить, сколько "н" в слове "кожаный", одно или два. Сквозь строки отчета он слышал разговор - Сарра рассказывала о своих семейных неприятностях, у нее их было уйма.
- И вот как-то на папиросной коробке я заметила надпись: "Катя ждет в субботу в семь часов". Я у него спрашиваю, что это значит, и он, подлец, так это спокойно объясняет мне, что он живет на две семьи уже около года, что у него от нее есть девочка...
Безайс мотнул головой, отмахиваясь от этого вихря семейных несчастий. Заметка писалась вяло.
В расселении жильцов в кооперативных домах строго соблюдался классовый принцип. Прежде всего удовлетворяли требования рабочих. Их вселяли в первую очередь, предоставляя нижние этажи, наладили рабочий контроль. Были попытки срыва классовой политики...
Безайс в картинной галерее
...Он разглядывал неестественно толстых женщин, их тяжелые груди и мощные руки, освещенные желтым, мертвенным светом истекших столетий, рыцарей и вельмож в поблекшем бархате. Время остановилось здесь, и по изумрудно-зеленым лесам все еще бродили веселые разбойники с мушкетами и шпагами, по-прежнему напудренные кавалеры отвешивали поклоны своим дамам, розовые пастухи гонялись за голубыми пастушками и монахи пили золотое вино в темных погребах. Безайс слонялся по залам, добросовестно скучая. Ему казалось, что он делает какое-то полезное дело, разглядывая толпу этих покойников. На языке Михайлова это называлось саморазвитием.
Он остановился перед потемневшей картиной, покрытой сеткой трещин. Рыжие львы с кровавыми пастями пожирали какого-то мученика. Лев, откусивший уже одну руку, вяло жевал ее, тускло поводя глазами; мученик лежал вытянувшись и имел такой вид, точно все это его не касалось. Сияние сидело на его голове, как небрежно надетая шляпа. Казалось, что и львам и мученику бесконечно надоело сохранять неподвижность в течение нескольких веков, что им хочется встать и уйти из картины.
- Франческо Ботти, - услышал позади себя Безайс.
- Да? - безразлично отозвался он.
- Раннее средневековье. Редкое, прекрасно сохранившееся полотно. Потрудитесь взглянуть на этот мрачный, могильный колорит картины. Он изумительно передает аскетическое вдохновение того века, его устремление к абстракции, к могуществу освобожденного от плоти духа. Вы обратили внимание на лицо терзаемого львами святого?
Безайс снова взглянул на скучающее лицо мученика.
- У старика невеселый вид, - ответил он. - Львы очень уж серьезно взялись за него.
- Вы правы. Это очень метко подмечено. Веселье считалось тогда грехом, смех был привилегией и оружием сатаны. На картинах старых мастеров бог не улыбается никогда - это был мужественный бог рыцарей, вооруженных фанатиков, бог религиозных войн. Святой, принимающий мученический венец, не мог улыбаться по одному тому, что это было суетно и грешно.
