"Иди прежде родителям поклонись".
Я повидался с отцом, с матушкой, с братцем, и все со слезами. Сестрица Марья Афанасьевна (Николай Афанасьевич с ласковою улыбкой указал на сестру), сестрица ничего - не плачут, потому что у них характер лучше, а я слаб и плачу. Тут, батушка, выходим мы на паперть, госпожа моя Марфа Андревна достают из карманчика кошелечек кувшинчиком, и сам я видел даже, как они этот кошелечек вязали, да не знал, разумеется, кому он.
"Одари, - говорят мне, - Николаша, свою родню".
Я начинаю одарять: тятеньке серебряный рубль, маменьке рубль, братцу Ивану Афанасьевичу рубль, и все новые рубли; а в кошелечке и еще четыре рубля.
"Это, - говорю, - матушка, для чего прикажете?"
А ко мне, гляжу, бурмистр Дементий и подводит и невестушку и трех ребятишек, все в свитках. Всех я, по ее великой милости, одаряю, как виночерпий и хлебодар, что в Писании. Ну-с, одарил, и пошли мы домой из церкви все: покойница госпожа, и отец Алексей, и я, сестрица Марья Афанасьевна, и родители, и все дети братцевы. Сестрица Марья Афанасьевна опять и здесь идут ничего, разумно, ну а я, глупец, все и тут, сам не знаю чего, рекой разливаюсь, плачу. Но все же, однако, я, милостивые государи, до сих пор хоть и плакал, но шел благоприлично за госпожой; но тут, батушка, у крыльца господского, вдруг смотрю, вижу, стоят три подводы, лошади запряжены разгонные господские Марфы Андревны, а братцевы две лошаденки сзади прицеплены, и на телегах, вижу, весь багаж моих родителей и братца. Я, батушка, этим смутился и не знаю, что думать, что это значит? Марфа Андревна до сего времени, идучи с отцом Алексеем, все о покосах изволили разговаривать и внимания, на меня будто не обращали, а тут вдруг ступили ножками на крыльцо, оборачиваются ко мне и изволят говорить, такое слово: "Вот тебе, слуга мой верный, отпускная, пусти своих стариков и брата с детьми на волю", и... и... бумагу-то эту... отпускную-то... за жилет мне и положили... Ну, уж этого я не перенес... (Николай Афанасьевич приподнял руки вровень с своим лицом и заговорил):
"Ты, - говорю ей в своем безумии - жестокая, - говорю, - ты жестокая! За что, - говорю, - ты хочешь раздавить меня своей благостью!" - и тут грудь мне перехватило, виски заныли, в глазах по всему свету за - мелькали лампады, и я без чувств упал у отцовских возов с тою отпускной.
- Ах, старичок прелестный! - воскликнул растроганный дьякон Ахилла, хлопнув по плечу Николая Афанасьевича.
- Да-с, - продолжал, вытерев себе ротик, карлик. - А пришел-то я в себя уж через девять дней, потому что горячка у меня сделалась. Осматриваюсь и вижу, госпожа сидят у моего изголовья и говорят: "Ох, прости ты меня Христа ради, Николаша: чуть я тебя, сумасшедшая, не убила!" Так вот-с она какой великан-то была, госпожа Плодомасова!
- Ах ты, старичок прелестный! - опять воскликнул дьякон Ахилла, схватив Николая Афанасьевича в шутку за пуговичку фрака и как бы оторвав ее.
Карлик молча попробовал эту пуговицу и, удостоверившись, что она цела и на своем месте, сказал:
- Да-с, да, ничтожный человек, а заботились обо мне, доверяли; даже скорби свои иногда открывали, когда в разлуке по Алексее Никитиче скорбели. Получат, бывало, письмо, сейчас сначала скоро-скоро пошептом его пробежат, а потом и все вслух читают. Оне сидят читают, а я перед ними стою, чулок вяжу да слушаю. Прочитаем и в разговор сейчас вступим:
"Теперь его в офицеры, - бывало, скажут, - должно быть, скоро произведут".
А я говорю:
"Уж по ранжиру, матушка, непременно произведут".
"Тогда, - рассуждают, - как ты думаешь: ему ведь больше надо будет денег посылать?"
"А как же, - отвечаю, - матушка? обойтись без того никак нельзя, непременно тогда надо больше".
"То-то, - скажут, - нам ведь здесь деньги все равно и не нужны".
"Да нам, мол, они на что же, матушка, нужны!"
Тут Николай Афанасьевич щелкнул пальчиками и, привздохнув, с озабоченнейшей миной проговорил:
- А сестрица Марья Афанасьевна в это время молчат, покойница на них за это сейчас и разгневаются, - сейчас начинают деревянностью попрекать: "Деревяшка ты, скажут, деревяшка! Недаром мне тебя за братом-то твоим без денег в придачу отдали".
Николай Афанасьевич вдруг спохватился, покраснел и, повернувшись к своей тупоумной сестре, проговорил:
- Вы простите меня, сестрица, что я это рассказываю?
- Сказывайте, ничего, сказывайте, - отвечала, водя языком за щекою, Марья Афанасьевна.
- Сестрица, бывало, расплачутся, - продолжал Николай Афанасьевич, - а я ее куда-нибудь в уголок или на лестницу тихонечко с глаз Марфы Андревны выманю и уговорю: "Сестрица, говорю, успокойтесь, пожалейте себя; эта немилость к милости", - потому что я ведь уж, бывало, знаю, что у нее все к милости. И точно, горячее да сплывчивое сердце их сейчас скоро, бывало, и пройдет: "Марья! - бывало, зовут через минутку. - Полно, мать, злиться-то. Чего ты кошкой-то ощетинилась? Иди, сядь здесь, работай". Вы ведь, сестрица, не сердитесь?
- Сказывайте, что ж мне? сказывайте, - отвечала Марья Афанасьевна.
- Да-с; тем, бывало, и кончено. Сестрица возьмут скамеечку, поставят у их ножек и опять начинают вязать. Ну, тут я уж, как это спокойствие водворится, сейчас подхожу к Марфе Андревне, попрошу у них ручку поцеловать, и скажу: "Покорно вас, матушка, благодарим!" Сейчас все даже слезой взволнуются.
"Ты у меня, - говорят, - Николай, нежный. Отчего это только, я понять не могу, отчего она, у нас такая деревянная?" - скажут опять на сестрицу. А я, - продолжал Николай Афанасьевич, улыбнувшись, - я эту речь их сейчас, как секретарь, под сукно, под сукно. "Сестрица! - шепчу, - сестрица, просите скорей ручку поцеловать!
Марфа Андреева услышат, сейчас и конец. "Сиди уж, мать моя, - скажут сестрице, - не надо мне твоих поцелуев", и пойдем колтыхать спицами в трое рук. Только и слышно, что спицы эти три-ти-ти-ти-три-ти-ти, да мушка ж-ж-жу-ж-жу-ж-жу пролетит. Вот в такой тишине невозмутимой, милостивые государи, в селе Плодомасове жили, и так пятьдесят пять лет вместе прожили.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ СКОНФУЖЕН
- Ну, а вас же самих с сестрицей на волю Марфа Андревна не отпустила? спросил судья Дарьянов карлика, когда тот окончил свою повесть и хотел встать.
- На волю? Нет, сударь Валерьян Николаич, меня не отпускали. Сестрица Марья Афанасьевна были приписаны к родительской отпускной, а меня не отпускали, да это ведь и к моей пользе все. Оне, бывало, изволят говорить: "После смерти моей живи где хочешь (потому что оне на меня капитал положили), а пока жива, я тебя на волю не отпущу".
"Да и на что, - говорю, - мне, матушка, она, воля? Меня на ней воробьи заклюют".
- Ах ты, маленький этакой! - воскликнул в умилении Ахилла.
- Да-с, конечно-с, заклюют, - подтвердил Николай Афанасьевич. - Вот у нас дворецкий Глеб Степанович, на волю их отпустили, они гостиницу открыли и занялись винцом, а теперь по гостиному двору ходят да купцам с конфетных билетиков стихи читают. Ничего прекрасного в этом нет.
- А он ведь, Николай-то Афанасьевич-то, он у нее во всем правая рука был. Крепостной, да не раб, а больше друг и наперсник, - отозвался Туберозов, желая возвысить этим отзывом значение Николая Афанасьевича и снова наладить разговор на желанную тему.
- Служил, батушка, отец протоиерей, по разумению своему угождал и берег их. В Москву и в Питер покойница езжали, никогда горничных с собою не брали. Терпеть женской прислуги в дороге не могли. Изволят, бывало, говорить: "Все эти Милитрисы Кирбитьевны квохчут да в гостиницах по коридорам расхаживают, а Николаша, говорят, у меня, как заяц, в углу сидит". Оне ведь меня за мужчину вовсе не почитали, а все, бывало, заяц. Николай Афанасьевич рассмеялся и добавил:
- Да и взаправду, какой же я уж мужчина, когда на меня, извините, ни сапожков и никакого мужского платья готового нельзя купить, - не придется. Это и точно, их слово справедливое было, что я заяц.
- Но не совсем же она тебя всегда считала зайцем, когда хотела женить, - отозвался городничий Порохонцев.
- Да, это такое их господское желание, батушка Воин Васильевич, было, проговорил, сконфузясь, карлик. - Было, сударь, - добавил он, все понижая голос, - было.
- Неужто, Николай Афанасьевич, было, - откликнулось разом несколько голосов.
Николай Афанасьевич потупил стыдливо взор себе в колени и шепотом проронил:
- Не могу солгать, действительно такое дело было. Все, кто здесь были, разом пристали к карлику:
- Голубчик, Николай Афанасьевич, расскажите про это.
- Ах, господа, про что тут рассказывать, - отговаривался, краснея и отмахиваясь от просьб руками, Николай Афанасьевич.
Его просили неотступно, дамы его брали за руки, целовали его в лоб; он ловил на лету прикасавшиеся к нему дамские руки, и целовал их, но все-таки отказывался от рассказа, находя его и долгим и незанимательным. Но вот что-то вдруг неожиданно стукнуло об пол; именинница, стоявшая в эту минуту пред креслом карлика, в испуге посторонилась, и глазам Николая Афанасьевича представился коленопреклоненный, с воздетыми кверху, руками дьякон Ахилла.
