Так прошло много странно медленных минут, когда вдруг в отворённую дверь хлынул солнечный свет и знакомый голос Сеньки звонко прозвучал:
- Обедать пойдёте, Павел Арефьич?
- Не хочу! - ответил Павел, и ему показалось странным, что теперь ещё только обед, и ещё более странным звук своего собственного голоса. Казалось, что с той поры, как он ушёл из мастерской, прошло так много времени, что голос его не должен бы звучать так же, как всегда, - глухо, твёрдо.
На погребе снова стало темно, свет странно выпрыгнул из него, и снова потянулись медленные минуты, наполненные этим надоедливым звоном в ушах. Павлу казалось, что что-то горячее и влажное засасывает его в себя, и он впал в забытьё, сквозь которое чувствовал жажду и всё более усиливавшийся недостаток воздуха.
- Тут какое-то чучело лежит...
- Видно, сапожник из подвала... Пьяный.
- Ну, пускай его...
Павел открыл глаза и слабо повернул свою тяжёлую голову к двери.
На погребе было светло, и около двери стояли две женские фигуры. Одна из них поднимала дверь в погреб, а другая стояла около неё с горшком молока в одной руке и кульком в другой. Она смотрела большими голубыми глазами в угол, где лежал Павел, и говорила подруге чистым и сочным грудным голосом:
- Ну, скорее возись, Катерина!..
- Поспеешь!.. попробуй-ка, подыми её сама! - отвечала Катерина, силясь поднять сырую и тяжёлую дверь. У неё голос был глуше и грубей.
- Смотри-ка, как сапожник вытаращил глаза-то на меня! У-у!.. продолжала первая. - Точно съесть хочет...
- А ты ему плесни молоком-то в них.
- Чай, мне молока-то жалко...
Павел смотрел на них лихорадочно блестевшими глазами, и обе они казались ему плавающими в тумане далеко от него, так далеко, что когда он глухо прохрипел "дайте напиться", то совсем не надеялся, что они услышат его.
Но они услыхали, и та, с голубыми глазами и горшком молока в руках, бросив на пол кулёк и подбирая свободной рукой своё платье, направилась к нему в угол, тогда как другая, на полтуловища опустившись по лестнице в погреб, с интересом следила за ней.
- Что, видно, похмелье - не веселье? Катюшка, кинь комок снега, не молока же ему дать!.. - услыхал Павел над своей головой и снова прохрипел:
- Поскорее... пить...
А затем увидел, что голубые глаза приблизились к нему и пристально смотрят в его лицо.
- Катюшка, рябой какой, у-у!.. Да он ведь не пьян!.. не пахнет вином-то... Катерина, больной это, ей-богу, больной! горячий весь и дышит, как паровик!.. Ах черти окаянные, больного человека на погреб стащили!.. Ну свиньи!.. Пей вот, пей! Давно ли ты тут валяешься? а? Родных-то нет, что ли? А в больницу чего не пошёл?
Присев около Павла на корточки и поддерживая у его рта кринку, в которую он вцепился дрожащими руками, жадно глотая молоко, - она осыпала его вопросами, очевидно, забыв, что ему нельзя говорить и пить в одни и то же время.
- Спасибо! - сказал он, наконец оттолкнув от себя кринку и снова уронив на мешок приподнятую голову.
- Кто это тебя сунул в такое прохладное место? Хозяин, что ли? Ну уж и собака, видно!.. - негодуя, говорила она ему и дотронулась рукой до его лба.
- Сам я... - ответил Павел, не сводя с неё глаз.
- Умён, очень умён!.. Давно ли это ты?
- Сегодня вот...
- Ишь!.. Видно, перемогался с неделю, да и слёг наконец... Ай, ай, ай!.. как же мы теперь будем? Катюшка! Что мы сделаем с ним?
- А что? В погреб на лёд его положить, что ли? Али к себе стащить? А то, может, ещё что? Дура ты! Иди-ка, иди!
Павел с трудом повернул голову и посмотрел на другую женщину, всё ещё стоявшую на лестнице в погреб и с холодным любопытством смотревшую в его угол. Ему сделалось тошнее от её насмешливых слов, и он, вздохнув, перевёл глаза на ту, что была около него.
Она, не отвечая подруге и строго нахмурив густые брови, что-то соображала.
- Ты лежи! - решительно заговорила она, склоняясь к самому лицу Павла. - Лежи, а я сейчас уксусу да водки с перцем принесу, слышишь?
И вдруг, быстро встав на ноги, она исчезла.
Они обе ушли, не затворив за собою двери и ненадолго оставив за собою звуки спора, вспыхнувшего меж ними.
Павел мог бы подумать, что всё происшедшее только бред, но мягкий вкус молока во рту, облитая им рубашка и ясное ощущение на своём лице мягкой руки, тихо гладившей щёки и лоб, не позволяли ему сделать это. И вот он стал ждать, когда она снова придёт. Им овладело странное любопытство, покрывшее собой все болезненные ощущения; страшно хотелось знать, что же будет дальше? Он никогда раньше не замечал за собой такого сильного желания знать, что будет впереди. Поворотившись на бок, спиной к двери, он уставился на двор своими воспалёнными болезнью глазами.
Она пришла скоро, неся в одной руке бутылку с надетой на её горлышко рюмкой, а в другой какую-то мокрую тряпку.
- Ну-ка, пей, - сказала она и, когда Павел протянул к ней руку и открыл широко рот, сама вылила ему из рюмки чего-то, что сразу, как огнём, обожгло ему язык, нёбо, глотку и заставило закашляться.
- Ага! Славно? - торжествующе воскликнула она и моментально же приляпала ему на голову холодную мокрую тряпицу, издававшую скверный, кислый запах.
Павел молча подчинялся всему этому и не сводил с неё глаз.
- Ну, а теперь поговорим! Хозяин-то сквалыга? Пёс с ним! я сама тебя завтра свезу в больницу. Больно тебе? Ничего, потерпи! теперь, наверно, лучше будет. Трудно говорить-то? а?
- Нет... могу... - сказал Павел.
- Не надо, молчи! доктора не велят говорить больным-то. Лежи, знай лежи!
И, очевидно, не находя больше ничего, что бы можно было сказать ему, она оглянулась кругом с видом человека, которому вдруг стало очень тошно.
Павел всё смотрел на неё и думал про себя, зачем она всё это сделала с ним? Он ей чужой, как и она ему. Она, наверное, та постоялка, о которой давеча говорил хозяин. Как её зовут?.. И он решил, что нужно спросить её обо всём этом.
- Как... же... вас зовут? - тихо прошептал он.
- Нас? Наталья... Кривцова Наталья Ивановна. А что?
- Так...
- А!.. - неопределённо произнесла она и, осмотрев его с головы до ног, что-то тихо замурлыкала.
- А вас? - вдруг спросила она, прерывая свою песню:
- Павлом...
- А сколько вам лет?
- Двадцать.
- В солдаты, значит, скоро пойдёте! - заключила она и помолчала снова.
- У вас родных-то нет?
- Нет... подкидыш я, - тихо сказал Павел, чувствуя, что у него снова страшно начинает ломить голову и пробуждается жажда.
- А-а!.. - протянула она и, придвинувшись к нему ближе, с удивлением смерила его своими голубыми глазами, точно она не понимала, каким образом он, такой большой и плотный, может быть подкидышем.
- Дайте мне пить ещё! - спросил Павел.
- Вот, вот, сейчас! - заторопилась она и, достав кринку молока, живо подсунула под его голову руку, приподняла его и зашептала:
- На здоровье! Господи Иисусе!
Он пил и в упор смотрел в её лицо, раньше немного беспечное, а теперь такое задумчивое и хмурое. Это выражение показалось ему более близким и понятным и развило в нём желание говорить с ней.
- Скажите, зачем вы это делаете? - вдруг громко спросил он её, как только кончил пить.
- Что я делаю? - недоумевающе оглянулась она вокруг себя и вопросительно остановила на нём свои глаза.
- Вот со мною... всё это... Сколько дали мне... уксус... сидите... говорите... и всё... Зачем? - проговорил Павел и испугался, видя, что она отодвинулась от него и как бы обижена и тоже испугана чем-то.
- Какой вы!.. Не знаю зачем... так! чай, вы человек... Али нет? Смешно даже, право! - и она недоумевающе пожала плечами.
Панька неопределённо тряхнул головой и, отвернувшись от неё к стене, замолчал. В его больной голове бродили странные мысли... Первый раз в его жизни на него обратили внимание, и кто? одна из женщин, которых он, памятуя отношение к ним Арефия и наслушавшись о них в мастерской много далеко не лестных историй, - боялся, не любил и о которых давно уже тайно много думал, скрывая эти думы и от себя самого и негодуя на себя за них. Женщина - это вечный враг мужчины, враг, который только и выжидает удобного момента, как бы поработить и высосать кровь. Вот преобладающее мнение о женщине, которое ему приходилось слушать чаще других. Иногда! встречая красивую девушку, робко и поспешно бегущую по улице, Панька смотрел ей вслед и думал: "Какой же она враг, когда она такая птичка?" Его боязливое любопытство, которое он проявлял почти всегда, когда другие говорили о женщинах, служило предметом немалых насмешек со стороны мастерской и хозяина. Ему насмешливо удивлялись и делали цинические предположения, страшно обижавшие его, а иногда перед ним каялись в увлечениях и хвалили его за стойкость. В общем, он видел, что женщина играет в жизни громадную, всеохватывающую роль, и никак не мог связать с этим выводом из своих дум и наблюдений другой вывод, гласящий, что женщина - враг, - вывод, который тоже подтверждался, но не его наблюдением, а общим голосом всех, кого ни спроси.
