ноги принимают решения, посылая мозгу маршрут. Поэтому, если вас интересует мое мнение, после срабатывания гильотины Хуан или Луис Перес прекращают свое существование и остается голова, функции которой сводятся к функциям головы.
— Черт побери! — произносит Гуриан.
— Не знаю, Кинтана, не знаю, — задумчиво тянет Ледесма. — Мне бы не хотелось беседовать с чьей-нибудь печенью. Я предпочитаю думать, что Хуан или Луис Перес целиком или почти целиком остаются в своей голове.
— Иначе и быть не может, — поддакивает Папини.
Мы заводим спор, задавать ли вопросы до или после обезглавливания. Хотим ли мы повлиять на ответ? Некоторые благоразумно предпочитают этого не делать. Ледесма прикрывает глаза. Он сторонник посмертного опроса. По его словам, так ответы будут более прозрачными. Мистер Алломби не понимает сказанного, и кто-то из нас берет на себя труд перевести ему все.
— Если наши вопросы заставят донора подозревать, что ему перережут горло, — продолжает Ледесма, — он почувствует себя обманутым, и его охватит паника, а там недалеко и до расслабления сфинктеров, о которых говорил доктор Кинтана. В таких условиях Благодати не почувствуешь. Кроме того, сеньоры, будьте благоразумны: нам ни к чему, чтобы люди раскаялись в своем решении в последнюю минуту. Это ваша добыча.
— Не нужно никаких вопросов, — предлагает Гуриан. — Пусть головы говорят все, что им вздумается.
Его предложение звучит заманчиво, и мы защищаем его от нападок со стороны Ледесмы и мистера Алломби. Хотя тело и болезнь тела принадлежат пациентам, именно мы всегда должны копаться в их внутренностях. И если все заканчивается плохо, то виноваты мы, а если хорошо — то на то воля Господня.
Поэтому присутствовать, не участвуя напрямую, — мечта любого врача.
К концу спора Ледесма уступает нам, но оставляет за собой право задавать вопросы, если сочтет это уместным. Директор, который напоминает о своем праве, выглядит столь жалко, что мы начинаем терять к нему уважение.
— Вопрос закрыт, — подытоживает Ледесма. — Теперь можно перейти к объявлению трех наших коллег, получивших прибавку к жалованью за наибольшее число доноров. Менендес, передайте мне список.
Никто не предупреждал, что результаты нашей работы будут оглашены публично да еще и столь неловким образом. О прибавке к жалованью речи тоже не велось. Пот льется у нас по спине до самых ягодиц. Если бы не трусы на его пути, он стек бы дальше до ступней, и через какое-то время мы все плавали бы в луже. Некоторые из нас вскоре лишатся своего кабинета. Другие переберутся в кабинет побольше, подальше от гноя и малярии.
На первом месте оказывается врач с родинкой на подбородке, мы встречаем его недоуменными аплодисментами людей, которые ничего не знают о награждаемом, даже его фамилии, заглушаемой бурными аплодисментами.
Хихена скромно занимает второе место, продемонстрировав свою эффективность, но не замарав себя при этом приторным ароматом победы.
— По третьему месту у нас ничья, — произносит Ледесма. — Я говорю слово «ничья» не потому, что речь идет о конкуренции — надеюсь, это понятно, — просто у нас двое коллег с одним и тем же числом доноров, а в бюджете есть средства только на три прибавки к зарплате.
Я предпочел бы оказаться на четвертом месте, лучшем для проигравших. Ледесма говорит, что третье место разделили мы с Папини. Он поздравляет нас с тем, что мы «плечом к плечу ринулись в эту битву». Так и говорит.
У нас есть еще два дня, чтобы найти новых доноров. Папини уже прикидывает пятнадцать отвратительных способов, чтобы захомутать больше раковых больных, чем я. Я смотрю на Менендес и посвящаю ей полтора десятка яиц моего будущего успеха. Ее любовь нужно завоевывать мужскими поступками. Столь недооцененным тестостероном.
Пациенты снова становятся безликим числом: в этом нет ничего необычного, но здесь на горизонте появляется еще и премия. У меня уже есть пять доноров. Шестая, женщина, разражается смехом. На седьмой заход я пытаюсь утешить донора и кладу руку ему на голову, в результате чего моя ладонь оказывается в напомаженных волосах. Девятый донор оказывается непростым: не успев подписать согласие, он падает в обморок. Я привожу его в чувство нашатырем, не выпуская бумаги из рук, радуясь, что меня никто не видит.
Ледесма бросает таблицу на свой письменный стол и спрашивает Папини, что это за донор, имени которого нет в списке пациентов. Я заговорщически смотрю на мистера Алломби. Мы с ним ни о чем не сговаривались, но такой взгляд, если использовать его время от времени, позволяет создать из ничего крепкие дружеские отношения.
— Это Маурисио Альбано Руис, сеньор, — отвечает Папини. — Помните, я рассказывал вам о братьях Маурисио?
— Нет.
— Это тот, который занимается кинематографом. На прошлой неделе он приехал в лечебницу навестить меня. И знаете что? Он сказал мне, что на самом деле на экране нет никакого движения. Это все обман. Фотографии. Понимаете? Как в гироскопе! А сколько фотографий в секунду нужно, чтобы движение казалось плавным и естественным? Ваши ставки? Что скажете? А вы, Алломби?
— Меня это не интересует, — произносит мистер Алломби.
— Ну сколько?
— Не знаю, — озадаченно отвечает мистер Алломби. — Порядка ста, наверное.
— Никто не знает сколько! В этом-то и проблема. Маурисио попытался найти точное число, чтобы запатентовать его в Аргентине. Он экспериментирует уже несколько лет. Похоже, что в США или во Франции уже нашли это число, но скрывают его. И самое поразительное и волнующее в этом, на мой взгляд, то, что в поисках тайного числа Маурисио растратил все свое время.
— О чем это вы, Папини?
— У него действительно заканчивается время. Он так разочарован, что хочет умереть. И попросил у меня поучаствовать в эксперименте.
— Я ценю вашу преданность делу. Но прямо вижу, как этот ваш Маурисио, надеясь прослыть эксцентричным чудаком и соблазнить очередную девушку на какой-нибудь вечеринке, рассказывает всем о нашем эксперименте, потребовавшем от нас огромного труда. Нет, Папини. Пока что сеньор Маурисио останется при своей голове, а вы — при своей.
Папини находит шутку Ледесмы крайне смешной и уступает мне победу. Прибавка к зарплате за двенадцать доноров против одиннадцати, за вычетом Маурисио.
— Впрочем, господин Альбано Руис уже знает об эксперименте, — вставляю я, — и может рассказать о нем в любом случае. Особенно в случае отказа.
— Вот, именно такого подхода я жду от своих сотрудников! — восклицает Ледесма.
— Благодарю вас.
— Утвердите его голову, прошу вас! — произносит Папини. — Я не претендую на прибавку к жалованью доктора Кинтаны.
Дух Папини закален поражением. Еще несколько провалов — и он может превратиться в заслуживающего уважения человека. Он еще не джентльмен, но уже
