class="empty-line"/>
Ха, ты думаешь, что, открывши тебе эту свою тайну, я начну приставать? Не бойся. Не нужен ты мне, глупый иностранец. Мне никто не нужен!
…Тетушка Бетюль встретила меня неприветливо. Стоя на пороге, она долго вглядывалась в мое лицо, близоруко щурилась, будто искала во мне родственные черты, но, так и не найдя, коротко вздохнула и пригласила наконец войти.
Дом ее был увешан коврами – на одном из них мы сейчас с тобой сидим. Ковры были повсюду – на стенах, на полу, маленькие коврики – на стульях и лавках, и даже под кроватями лежали ковры, свернутые в рулон. Из-за этого коврового безумия я не мог толком рассмотреть лицо моей единственной родственницы, и оно казалась мне просто еще одним элементом арабески, чуть возвышающимся над ворсом ковра.
За ужином я, памятуя наказ матери, изо всех сил старался расположить к себе тетку, но тщетно – этим я ее только раздражал. Неприязненно на меня взглянув, она вдруг сказала:
– Перестань подлизываться. Смотреть противно. Да и зачем? Все и так достанется тебе – у меня нет других наследников. Половину можешь забрать сейчас, остальное получишь после моей смерти. Эти деньги я задолжала твоей матери.
И, видя мое недоумение, тетушка поведала мне вот какую историю:
– В тот день мы должны были вместе отправиться в гости к родственникам в Адану, но я приболела, и Эмине поехала одна. Ее хватились только через неделю, когда стало известно, что в Адане она так и не появилась.
Сначала мы искали сами, потом жандармерия… Потом опять сами, когда жандармы уже отказались… Говорили, что кто-то вроде бы видел ее на стоянке автобусов в Адане… Но куда она потом делась? Да и она ли это вправду была? Никто не давал нам ответа.
Через год пришел почтовый конверт из Стамбула, но без обратного адреса. Эмине писала, что у нее все хорошо, она вышла замуж за мусульманина и уже родила ему сына… Просила прощения у родителей и у всей общины…
Мне же за день до этого посыльный передал другое письмо, отправленное не почтой, а со случайным человеком, ехавшим в наши края. И чернила в этом письме расплывались от слез, пролитых Эмине.
Приехав тогда в Адану, она растерялась – одна в большом городе, доверилась улыбчивому парню, который представился соседом наших родственников, и села к нему в машину… Я не буду пересказывать все подробности того, что случилось с ней потом, ты и сам можешь догадаться. А у меня от воспоминаний до сих пор кровь приливает к лицу… Главное, что через несколько месяцев страданий она оказалась в Стамбуле, в рабстве у одного сводника. Вот там-то Эмине и встретила Ахмета.
Каждый вечер в том доме собиралась компания одержимых игрой и просиживала до рассвета, кидая кости и развлекаясь с женщинами. Однако ни вино, ни женщины не способны были заставить глаза их блестеть ярче, чем загорались они от осознания непредсказуемости судьбы, играющей подброшенными костями.
Как только Ахмет понял, что Эмине находится в этом ужасном месте против своей воли, он предложил своднику большой выкуп за нее. Тот отказался. И тогда Ахмет сказал: «Мне ты можешь отказать, но игре – никогда. Пусть эта девушка будет твоей ставкой!»
И вот они сели играть вдвоем, а Эмине прислуживала за столом и своими собственными глазами видела, как решается ее судьба.
Первым был черед Ахмета – всего два очка! Хозяин довольно ухмыльнулся и бросил кости – два очка! Ахмет как следует потряс кости и бросил их – семь очков. Сводник кости не тряс, а перекатывал их по-особому в ладонях, но итог тот же – семь очков! Потом Ахмет – десять! Хозяин Эмине – десять!
Так они бросали кости до утра, пока сводник не сказал: «Э, сдается мне, что это не мы друг с другом играем, а кости предлагают сыграть с ними! Им не нужны наши ставки, от которых они не получат ничего. Давай же каждый сделает вдобавок еще одну ставку, и только кости будут знать, какую!»
И он зажал кости в кулаке, поднес к губам и прошептал что-то перед тем, как бросить их на стол. Одиннадцать! Тогда и Ахмет взял кости, приложил их к сердцу и закрыл глаза, как на молитве. Лоб его покрылся потом от усердия, губы сжались в линию… У Эмине сердце заколотилось от ужаса и наверняка разорвалось бы, не разожми в этот миг Ахмет ладонь. Кости сами скатились вниз, и на одной костяшке сразу выпала шестерка, а вторая как нарочно долго подскакивала и вращалась, будто соизмеряя ставки обоих игроков, но наконец и она остановилась. Шесть!
Так Эмине смогла освободиться.
Сам решай, чей ты сын – Ахмета Никчемного или одного из тех подонков, что мучили твою мать до него. Мне все равно. Для меня ты сын моей сестры.
…То письмо я сожгла, но сохранила в памяти каждое слово, чтобы свидетельствовать на суде перед Всевышним. На этом свете прощения Эмине не было. Дюшкюнлюк [2] – отлучение – вот что ожидало нашу семью, если мы не откажемся от нее. И родители забыли ее имя, мне наказали сделать то же самое. Но я поклялась себе никогда не выходить замуж, чтобы не отняли муж и дети доли моей сестры в наследстве. И каждый день жизни проводила я за работой, приумножая средства, накопленные родителями. Теперь все это твое. Забирай и уезжай.
Но я не уехал.
Моя тетушка Бетюль ткала ковры. Ремесло это почти лишило ее зрения, наградив взамен горбом и шишками на руках. Но, как и двадцать лет назад, она садилась за работу рано утром, едва солнце успевало высветить пряжу. Я приходил позже и зачарованно смотрел за движениями ее рук, пытаясь угадать будущий узор. Вскоре глаза мои начинали слезиться от напряжения, а голова тяжелела. Тетушка же продолжала, чуть шевеля губами, свое дело и только посмеивалась, глядя, как я трясу головой, чтобы прогнать сон.
– Эй, – говорила она мне. – Не приманивай джиннов своей зевотой. Они придут и будут толкать меня под локоть. И я тогда возьму да ошибусь в узлах. Иди-ка ты вздремни!
Вместо этого я шел на кухню и делал нам с тетушкой крепкий чай. Я знал, что она не боится джиннов.
То, что сперва принял я в тетушке за чопорность и надменность, имело совсем другую природу. Бетюль была гордой, как все алевитки, и на равных разговаривала с любым мужчиной и любой
