- Вы, значит, не знаете, - говорил последний с одушевлением, - что такое эти господа карабинерные офицеры и как их разумеют в Москве: генерал-губернатор стесняется приглашать их к себе на балы, потому что они мало что съедают все, что попадется, с жадностью шакалов, но еще насуют себе за фалды, в карман мундира конфет, апельсинов, и все это, если который неосторожно сядет, раздавит, и из-под него потечет.
Пани Вибель на такой подлый отзыв о карабинерных офицерах, хоть знала, что Аггей Никитич тоже был когда-то карабинером, вместо того, чтобы обидеться, разразилась смехом.
- Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!.. Не смешите меня, monsieur, так! - воскликнула она.
Но monsieur не унимался.
- Уверяю вас! - продолжал он с еще большим одушевлением: - Господин Зверев, вероятно, тоже это делал, и можете себе представить, когда он подавил своей особою несчастные груши и апельсины, то каково им было.
Панн Вибель и на это сначала: "Ха-ха-ха!" и уж только потом, поопомнившись, она произнесла:
- Нет, он не делал этого!
- И вы уверены, что из-под него никогда не текло?
Тут пани Вибель опять не могла удержаться и опять: "Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!"
- А заметили ли вы, - острил расходившийся камер-юнкер, - как господин Зверев танцевал с вами вальс? Он все старался толочься на одном месте и все вас в грудь животом толкал.
Пани Вибель снова захохотала и полувозразила:
- Ах, это оттого, что он танцует вальс по-немецки, медленно, а нынче танцуют быстро! - и затем снова те же "ха-ха-ха".
Далее Аггей Никитич не в состоянии был подслушивать. Он, осторожно поднявшись с кресла, вышел из боскетной и нашел, наконец, залу, где, поспешно подойдя к инвалидному поручику и проговорив ему: "Мне нужно сказать вам два слова!", - взял его под руку и повел в бильярдную, в которой на этот раз не было ни души.
- Сейчас этот... - начал Аггей Никитич с дрожащими губами и красный до багровости, - здешний камер-юнкер оскорбил честь полка, в котором я служил... Он одной знакомой мне даме говорил, что нас, карабинеров, никто в Москве не приглашает на балы, потому что мы обыкновенно подбираем там фрукты и рассовываем их по карманам своим.
Инвалидный поручик пришел в негодование.
- Возможно ли это, - воскликнул он, - когда карабинерные офицеры считаются лучшими в армии, почти те же гвардейцы?!
- Это совершенно справедливо, - подхватил Аггей Никитич (у него при этом на губах была уже беленькая пенка), - а потому я прошу вас, как честного офицера, быть моим секундантом и передать от меня господину камер-юнкеру вызов на дуэль.
- К вашим услугам! - отвечал поручик, приподняв свои с желтой суконной рогожкой эполеты и с гордо-довольным выражением в лице: он хоть был не из умных, с какой-то совершенно круглой головой и с таковыми же круглыми ушами, но не из трусливых.
- Дуэль насмерть, понимаете? - продолжал Аггей Никитич. - Так что если он промахнется и я промахнусь, опять стреляться до тех пор, пока кто-нибудь из нас не будет убит или смертельно ранен!.. Понимаете?.. Или он, или я не должны существовать!
- Понимаю-с! - подхватил поручик. - Если вас он убьет, я его вызову! Не смей он оскорблять чести русских офицеров!
- Отлично! - одобрил Аггей Никитич. - Я сейчас уеду, и вот вам записка от меня к господину камер-юнкеру! - заключил он и, отыскав в кармане клочок бумаги, написал на нем карандашом дрожащим от бешенства почерком:
"Вам угодно было обозвать меня и всех других офицеров карабинерного полка, к числу которых я имел честь принадлежать, ворами фруктов на балах, и за это оскорбление я прошу вас назначить моему секунданту час, место и оружие".
Передав эту записку поручику, Аггей Никитич уехал. Приглашенный им секундант не замедлил исполнить возложенное на него поручение, и, тотчас же отыскав камер-юнкера, пригласил его сойти в бильярдную, и вручил ему послание Аггея Никитича, пробежав которое, петиметр нисколько не смутился.
- Все это оченно прекрасно-с, - сказал он, - но у меня нет секунданта, и я, не зная здесь никого, не знаю, к кому обратиться; а потому не угодно ли вам будет приехать ко мне с этим вызовом в Москву, куда я вскоре уезжаю.
- Но нельзя же нам ездить за вами, куда вы прикажете! - заметил поручик, крайне удивленный словами камер-юнкера.
- Нельзя же и мне к вам выходить на барьер, когда вас двое, а я один! возразил ему тот.
- Но все-таки ваш ответ я нахожу неудовлетворительным, и потому потрудитесь его написать вашей рукой! - потребовал поручик.
- Ах, сделайте милость, сколько вам угодно! - отвечал с обычным ему цинизмом камер-юнкер и на обороте записки Аггея Никитича написал сказанное им поручику.
Надобно сказать, что сей петиметр был довольно опытен в отвертываньи от дуэлей, на которые его несколько раз вызывали разные господа за то, что он то насплетничает что-нибудь, то сострит, если не особенно умно, то всегда очень оскорбительно, и ему всегда удавалось выходить сухим из воды: у одних он просил прощения, другим говорил, что презирает дуэли и считает их варварским обычаем, а на третьих, наконец, просто жаловался начальству и просил себе помощи от полиции.
В настоящем случае мы видели, как он уклонился от вызова Аггея Никитича, и, не ограничиваясь тем, когда все гости уехали из Синькова, он поспешил войти в спальню Екатерины Петровны, куда она ушла было.
- Я пришел к вам докончить тот разговор, который мы начали с вами поутру и в котором дошли до Рубикона[111], - сказал он.
- Опять прошу вас, перестаньте блистать вашей ученостью, - перебила его Екатерина Петровна, - и говорите, что вам угодно от меня!?
- Мне угодно, чтобы вы дали мне лошадей, которые довезли бы меня до почтового тракта.
- Хоть целый шестерик! - проговорила Екатерина Петровна и, опасаясь, что камер-юнкер, пожалуй, попросит у нее денег на дорогу, присовокупила, мотнув ему поспешно головой: - Через полчаса вам лошади будут готовы.
- Слушаю-с, - ответил на это камер-юнкер, - и на прощание желаю вам как можно скорее стяжать себе любовь великорослого исправника.
- А я вам желаю добиться любви какой-нибудь глупой замоскворецкой купчихи, которую вы могли бы обирать, - объяснила ему Екатерина Петровна.
- О, когда бы такое счастие снизошло на меня! - воскликнул камер-юнкер и отправился в свое отделение, чтобы собраться в дорогу.
Через какой-нибудь час он уже совсем уехал из Синькова, к великому удовольствию Екатерины Петровны, которая действительно начинала не на шутку мечтать об Аггее Никитиче.
Аггей Никитич, возвратясь из Синькова, конечно, не спал и, прохаживаясь длинными шагами по своей зальце, поджидал, какого рода ответ привезет ему поручик. Тот, не заезжая даже домой, явился к нему часу во втором ночи. Узнав из записки, как взглянул господин камер-юнкер на вызов, Аггей Никитич пришел в несказанную ярость.
- Я завтра же поутру поеду к нему, мерзавцу, и дам ему при его любовнице пощечину! - кричал он на весь дом.
- Стоит того, стоит-с! - кричал и поручик вслед за ним. - Но только он спрячется от вас, убежит.
- Нет, не убежит!.. И что такое он говорит?.. Секунданта у него нет?.. Пусть возьмет вашего тестя!.. Тот не откажется...
- Никак не откажется! - поручился за ополченца поручик. - Старик еще храбрый, и очень даже. Но мне поэтому опять надо ехать с вами в Синьково?
- Непременно! - подхватил Аггей Никитич.
- Слушаю-с! - проговорил поручик покорным тоном. - Съезжу только к жене повидаться с нею.
- Повидайтесь и ко мне скорей, а там и в Синьково.
- Не замедлю-с! - сказал поручик и действительно не замедлил.
Разбудив жену, не ездившую по случаю своего положения к Екатерине Петровне, и рассказав ей, что произошло между камер-юнкером и Аггеем Никитичем, он объявил, что сей последний пригласил его быть секундантом на долженствующей последовать дуэли, а потому он чем свет отправляется в Синьково. Долговязая супруга его нисколько этого не испугалась, а, напротив, сама стала поощрять мужа хорошенько проучить этого штафирку за то, что он смел оскорбить всех офицеров: она, видно, была достойною дочерью храброго ополченца, дравшегося в двенадцатом году с французами. Покончив, таким образом, переговоры свои с супругою, поручик, почти не заснув нисколько, отправился, едва только забрезжилась зимняя заря, к Аггею Никитичу, и вскоре они уже ехали в Синьково, имея оба, кажется, одинаковое намерение в случае нового отказа камер-юнкера дать ему по здоровой пощечине. В синьковском доме их встретил полусонный лакей, которому они сказали:
- Проведи нас к вашему господину камер-юнкеру!
- Он уехал-с! - ответил лакей.
Оба путника мои от удивления закинули головы свои назад и спросили:
- Куда?
- Надо полагать, что в Москву, - объяснил лакей.
- Я говорил, что он спрячется или удерет куда-нибудь! - подхватил поручик, очень опечаленный тем, что лишился возможности явиться в роли секунданта и тем показать обществу, что он не гарниза пузатая, как обыкновенно тогда называли инвалидных начальников, но такой же, как и прочие офицеры армии.
