раскалённый. Потом, поддержав под голову, дала ей попить воды через трубочку и сделала полуночный укол.
– А теперь поспи. Постарайся ни о чём не думать, просто спать. Завтра доскажешь мне остальное.
– Нет, выслушай меня сейчас. Завтра... может, завтра меня уже здесь не будет.
Что тут возразишь?
– Ладно, но только успокойся. Всё давно прошло, кончилось, и дядя Танкреди покоится с миром.
– Ох, уж и красавчиком был наш Танкреди! Вылитая девушка, лицо такое нежное, усы ведь ещё не пробивались. Их с Линдой и не отличишь, кабы бы не волосы. Какие чудесные кудри были у моей крошки! Жаль только, пришлось их отрезать. Я сама это сделала и передала сору Гаддо, как он приехал, чтобы он её никогда не забывал.
Линда никогда не винила отца – возможно, тогда она ещё не понимала, что именно он как муж был виновен во всех бедствиях жены. Четырнадцать беременностей закончились кровью до и после её рождения! Трижды эта крошка, в ужасе корчившаяся у запертой двери, слышала крики роженицы, видела перепачканные алым простыни и бледную, не встающую с постели мать, которая не в силах была даже ответить на поцелуи!
Когда я появилась в доме Бертранов, тётка Малинверни сразу предупредила: осторожнее с ножами в кухне, девочка не выносит малейшего вида крови, даже царапины, сразу бьётся в судорогах.
Со временем эта мания у неё прошла: если Танкреди во время игры разбивал локоть или колено, а такое бывало частенько, Линда всегда с готовностью приходила на помощь – целовала, накладывала мазь, бинтовала. Уже тогда стало ясно, что быть доктором – её призвание. Мне казалось, она совсем исцелилась. Но в двенадцать у неё впервые пришли регулы, и кошмары вернулись. Я ведь не предупредила, что её ждёт, думала, рановато. Она потом долго сердилась на меня: испугалась, что с ней случилось то же, что матерью, что она умирает. Пришлось звать тётку, чтобы успокоить девочку и подтвердить мои объяснения.
«И что, теперь так всегда будет? Каждый месяц? Всю жизнь?» – спросила нас Линда. Танкреди только расхохотался, чувствуя собственное превосходство от принадлежности к мужскому полу, свободному от этих страданий и этой грязи. Сор Гаддо записал его в гимназию, но школа ему не нравилась: он предпочитал играть на улице. Приходилось запирать его на ключ, чтобы заставить учиться. А Линда, сидя в углу комнаты со своими куклами, всё слушала, потом тайком рылась в его тетрадях и книгах – и училась. Когда мы оставались одни, она просила меня её экзаменовать. Латынь и греческий вызубрила лучше любого лицеиста, хотя никто в доме об этом и не подозревал.
Отец всегда был где-то далеко, всегда в разъездах, а возвращаясь, почти не узнавал детей, так они успевали вырасти. Вечно упрекал Танкреди за плохие оценки, ругался, что хотя близнецы все каникулы проводили на пляже с дядей и тётей Малинверни, мальчик так и не научился плавать, обзывал трусом.
«Брал бы пример с сестры!» – кричал он. Я пыталась вступаться: «Он очень скучает по отцу, Вы должны чаще быть рядом».
А вот Линдой сор Гаддо гордился, и вполне справедливо, рассказывал ей обо всем, как взрослой: о работе, о странах, которые посетил, о своих планах. Она слушала, запоминала, иногда даже давала какой-нибудь разумный совет. И это девчонка тринадцати лет от роду! «Жаль, что ты не унаследуешь моего дела», – говорил ей отец. А она все: «Вот увидишь, Танкреди подрастёт и станет более серьёзным, более ответственным. Потерпи, он же ещё совсем ребёнок».
Но времени потерпеть у них не было. Бедные дети... Бедный отец... И бедная Армеллина. На мои плечи рухнула огромная ответственность. И я сделала все, что могла, для моей Линды.
Армеллина заплакала. Слезы стекали по вискам за уши, скрываясь в седых волосах. Расстроенная Ада взяла экономку за руку.
– Это не твоя вина. Её нельзя было спасти. Не кори себя, против судьбы мы бессильны.
Как же странно работает человеческий мозг, думала она: забыть о недавнем трауре, страхе, что тело дяди Тана достанут из могилы и разложат на мраморном столе патологоанатома, а вместо этого снова переживать несчастье, случившееся семьдесят лет назад... Ада была уверена, что отец, дедушка Гаддо, после душераздирающих страданий первых дней вскоре привык думать о погибшей дочери с чувством спокойной грусти. Что в глубине души так думал и переживший её на столько лет брат-близнец. Ада была уверена, что для дяди Клоринда быстро стала нежно любимой тенью, а не кровоточащей раной, вконец измучившей несчастную Армеллину.
6
Экономка прожила ещё двенадцать дней, так и не придя в сознание. Кузины дежурили у её постели по очереди, ни на минуту не оставляя без присмотра. Но никому, даже Лауретте, Ада так и не рассказала, что говорила в бреду Армеллина о своём любимом Танкреди, о суровых замечаниях в адрес его характера, о беспощадном описании привычек, обвинениях в эгоизме и, главное, о том, что Армеллина, оказывается, всегда отдавала предпочтение его сестре.
А за стенами комнаты, где время, казалось, остановилось, смерзлось в глыбу льда вокруг кровати старухи, которая хотела, но никак не могла умереть, по-прежнему текла жизнь с её банальной рутиной,
