«Да разумеется, что ты пьян».
А он отвечает:
«Ну, теперь отвернись на минуту на образ и прочитай в уме «Отче наш».
Я отвернулся и действительно, только «Отче наш», глядя на образ, в уме прочитал, а этот пьяный баринок уже опять мне командует:
«А ну-ка погляди теперь на меня. Пьян я теперь или нет?»
Обернулся я и вижу, что он, точно ни в одном глазу у него ничего не было, и стоит, улыбается.
Я говорю:
«Что же это значит: какой это секрет?»
А он отвечает:
– Это, – говорит, – не секрет, а это называется магнетизм.
– Не понимаю, мол, что это такое?
– Такая воля, – говорит, – особенная в человеке помещается, и ее нельзя ни пропить, ни проспать, потому что она дарована. Я, – говорит, – это тебе показал для того, чтобы ты понимал, что я, если захочу, сейчас могу остановиться и никогда не стану пить, но я этого не хочу, чтобы другой кто-нибудь за меня не запил, а я, поправившись, чтобы про Бога не позабыл. Но с другого человека со всякого я готов и могу запойную страсть в одну минуту свести.
– Так сведи, – говорю, – сделай милость, с меня!
– А ты, – говорит, – разве пьешь?
– Пью, – говорю, – и временем даже очень усердно пью.
– Ну, так не робей же, – говорит, – это все дело моих рук, и я тебя за твое угощение отблагодарю: все с тебя сниму. – Ах, сделай милость, прошу, сними!
– Изволь, – говорит, – любезный, изволь: я тебе это за твое угощение сделаю; сниму и на себя возьму, – нс этим крикнул опять вина и две рюмки.
Я говорю:
– На что тебе две рюмки?
– Одна, – говорит, – для меня, другая – для тебя! – Я, мол, пить не стану.
А он вдруг как бы осерчал и говорит:
– Тссс! Силянс![207] Молчать! Ты теперь кто? – больной. – Ну, мол, ладно, будь по-твоему: я больной.
– А я, – говорит, – лекарь, и ты должен мои приказания исполнять и принимать лекарство, – и с этим налил и мне, и себе по рюмке и начал над моей рюмкой в воздухе, вроде как архиерейский регент, руками махать. Помахал, помахал и приказывает:
– Пей!
Я было усумнился, но как, по правде сказать, и самому мне винца попробовать очень хотелось, и он приказывает: «Дай, – думаю, – ни для чего иного, а для любопытства выпью!» – и выпил.
– Хороша ли, – спрашивает, – вкусна ли, или горька? – Не знаю, мол, как тебе сказать.
– А это значит, – говорит, – что ты мало принял – и налил вторую рюмку и давай опять над нею руками мотать. Помотает-помотает и отряхнет, и опять заставил меня и эту, другую, рюмку выпить и вопрошает: «Эта какова?» Я пошутил, говорю:
– Эта что-то тяжела показалась.
Он кивнул головой, и сейчас намахал третью, и опять командует: «Пей!» Я выпил и говорю:
– Эта легче, – и затем уже сам в графин стучу, и его потчую, и себе наливаю, да и пошел пить. Он мне в этом не препятствует, но только ни одной рюмки так просто, не намаханной, не позволяет выпить, а чуть я возьмусь рукой, он сейчас ее из моих рук выймет и говорит:
– Шу, силянс… атанде [208], – и прежде над нею руками помашет, а потом и говорит:
– Теперь готово, можешь принимать, как сказано.
И лечился я таким образом с этим баринком тут в трактире до самого вечера, и все был очень спокоен, потому что знаю, что я пью не для баловства, а для того, чтобы перестать. Попробую за пазухою деньги и чувствую, что они все, как должно, на своем месте целы лежат, и продолжаю.
Барин мне тут, пивши со мною, про все рассказывал, как он в свою жизнь кутил и гулял, и особенно про любовь, и впоследи всего стал ссориться, что я любви не понимаю.
Я говорю:
– Что же с тем делать, когда я к этим пустякам не привлечен? Будет с тебя того, что ты все понимаешь и зато вон какой лонтрыгой[209] ходишь.
А он говорит:
– Шу, силянс! Любовь – наша святыня!
– Пустяки, мол.
– Мужик, – говорит, – ты и подлец, если ты смеешь над священным сердца чувством смеяться и его пустяками называть.
– Да, пустяки, мол, оно и есть.
– Да ты понимаешь ли, – говорит, – что такое «краса, природы совершенство»?
– Да, – говорю, – я в лошади красоту понимаю.
А он как вскочит и хотел меня в ухо ударить.
– Разве лошадь, – говорит, – краса, природы совершенство?
Но как время было довольно позднее, то ничего этого он мне доказать не мог, а буфетчик видит, что мы оба пьяны, моргнул на нас молодцам, а те подскочили, человек шесть, и сами просят… «пожалуйте вон», а сами подхватили нас обоих под ручки, и за порог выставили, и дверь за нами наглухо на ночь заперли.
Вот тут и началось такое наваждение, что хотя этому делу уже много-много лет прошло, но я и по сие время не могу себе понять, что тут произошло за действие и какою силою оно надо мною творилось, но только таких искушений и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется, даже ни в одном житии в Четминеях нет.
Первым делом, как я за дверь вылетел, сейчас же руку за пазуху и удостоверился, здесь ли мой бумажник. Оказалось, что он при мне. «Теперь, – думаю, – вся забота, как бы их благополучно домой донести». А ночь была самая темная, какую только можете себе вообразить. В лете, знаете, у нас около Курска бывают такие темные ночи, но претеплейшие и премягкие: по небу звезды как лампады навешаны, а понизу темнота такая густая, что словно в ней кто-то тебя шарит и трогает… А на ярмарке всякого дурного народа бездна бывает, и достаточно случаев, что иных грабят и убивают. Я же хоть силу в себе и ощущал, но думаю, во-первых, я пьян, а во-вторых, что если десять или более человек на меня нападут, то и с большою силою ничего с ними не сделаешь, и оберут, а я хоть и был в кураже, но помнил, что когда я, не раз вставая и опять садясь, расплачивался, то мой компаньон, баринок этот, видел, что у меня с собою денег – тучная сила. И потому вдруг мне, знаете, впало в голову: нет ли с его стороны ко вреду моему какого-нибудь предательства? Где он взаправду? Вместе нас вон выставили, а куда же он так спешно делся?
Стою я и потихоньку оглядываюсь и, имени его не зная, потихоньку зову так:
– Слышишь, ты? – говорю. – Магнетизер, где ты? А он вдруг, словно бес какой, прямо у меня перед глазами вырастает и говорит:
– Я вот он.
А мне показалось, что будто это не тот голос, да и впотьмах даже и рожа не его представляется.
– Подойди-ка, – говорю, – еще поближе. И как он подошел, я его взял за плечи, и начинаю рассматривать, и никак не могу узнать, кто он такой. Как только его коснулся, вдруг ни с того ни с сего всю память отшибло. Слышу только, что он что-то по-французски лопочет: «ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе», а я в том ничего не понимаю.
– Что ты такое, – говорю, – лопочешь?
А он опять по-французски:
– Ди-ка-ти-ли-ка-типе.
– Да перестань, – говорю, – дура, отвечай мне по-русски, кто ты такой, потому что я тебя позабыл.
Отвечает:
– Ди-ка-ти-ли-ка-типе: я магнетизер.
– Тьфу, мол, ты, пострел этакой! – и на минутку будто вспомню, что это он, но стану в него всматриваться, и вижу у него два носа!.. Два носа, да и только! А раздумаюсь об этом – позабуду, кто он такой…
– Ах ты, будь ты проклят, – думаю, – и откуда ты, шельма, на меня навязался? – и опять его спрашиваю:
– Кто ты такой?
Он опять говорит:
– Магнетизер.
– Провались же, – говорю, – ты от меня: может быть, ты черт?
– Не совсем, – говорит, – так, а около того.
Я его в лоб и стукнул, а он обиделся и говорит:
– За что же ты меня ударил? Я тебе добродетельствую и от усердного пьянства тебя освобождаю, а ты меня бьешь?
А я, хоть что хочешь, опять его не помню и говорю:
– Да кто же ты, мол, такой?
Он говорит:
– Я твой довечный друг.
– Ну, хорошо, мол, а если ты мой друг, так ты, может быть, мне повредить можешь?
– Нет, – говорит, – я тебе такое пти-ком-пе представлю, что ты себя иным человеком ощутишь.
– Ну, перестань, – говорю, – пожалуйста, врать.
– Истинно, – говорит, – истинно: такое пти-ком-пе…
– Да не болтай ты, – говорю, – черт, со мною по-французски: я не понимаю, что то за пти-ком-пе!
– Я, – отвечает, – тебе в жизни новое понятие дам.
– Ну, вот это, мол, так, но только какое же такое ты можешь мне дать новое понятие?
– А такое, – говорит, – что ты постигнешь красу, природы совершенство.
– Отчего же я, мол, вдруг так ее и постигну?
– А вот пойдем, – говорит, – сейчас увидишь.
– Хорошо, мол, пойдем.
И пошли. Идем оба, шатаемся, но все идем, а я не знаю куда, и только вдруг вспомню, что кто же это такой со мною, и опять говорю:
– Стой! Говори мне, кто ты? Иначе я не пойду.
Он скажет, и я на минутку как будто вспомню и спрашиваю:
– Отчего же это я позабываю, кто ты такой?
А он отвечает:
– Это, – говорит, – и есть действие от моего магнетизма; но только ты этого не пугайся, это сейчас пройдет, только вот дай я в тебя сразу побольше магнетизму пущу.
И вдруг повернул меня к себе спиною и ну у меня в затылке, в волосах пальцами перебирать… Так чудно: копается там, точно хочет мне взлезть в голову.
