Оглянувшись, я не увидел господина с куклой. Закат раскачивался над морем, два военных корабля таранили закат, выпрыгивая с линии горизонта. На каменной стеночке, предохраняющей от падения с дороги в обрыв, стояла бутылка хереса. Нигде -- ни по дороге вниз от сосны, ни вверх, к каменным стенам -- не было видно человека с куклой. Я даже, грешник, заглянул со стеночки вниз -- не свалились ли? Некоторое время постоял я, озираясь, и решил все-таки предохранить херес от падения в обрыв, сунул бутылку в сумку.
На другой день начался шторм, прошел снегопад. Волны хлестали через набережную, и пена морская подносила к витринам магазинов пробки от шампанского и водоросли.
Вечером я зашел в "Ореанду". Народу штормового в этот вечер собралось там немало, мест не было, и все волей-неволей замечали свободный столик, стоящий в уголке, за который официанты никого не сажали.
-- Стол заказан,-- поясняли они публике.
В какой-то момент официанты оживились. Через стеклянные двери я заметил в гардеробе некоторое столпотворение. Мелькнули русые волосы, и я узнал Генриэтту Павловну. С нее, кажется, снимали пальто. Через минутку печальный господин с куклой вошли в зал и сразу направились к заказанному столику. Господин усадил куклу в кресло, и два официанта завертелись вокруг них.
Зал зашушукался, заоглядывался, некоторые тыкали, к сожалению, пальцами.
Кукла сидела ко мне спиной, но я видел, что она в черном вечернем платье. Сам же печальный господин -- в сером костюме и галстук имел бабочку в горошек.
Официанты, конечно, его знали, быстро накрыли стол на две персоны, расставили приборы.
Зал совершенно разволновался, какой-то малопомятый даже подскочил к столу с куклой, замахал рукавом, но официанты быстро вывели его из зала. Как видно, дело у господина с куклой было поставлено в "Ореанде" надежно. На волнения в зале он внимания не обращал, общался только с куклой, подливая ей понемногу в фужер минеральной воды.
Загремел оркестр, столики ринулись танцевать, табачный дым, как остатки фейерверка, стелился над графинами. Гром оркестра и дым табаку приглушили свет люстр. Человек с куклой сидели тихо-тихо, лица их и силуэты размылись в дыму, и мне даже казалось, что они оба детские куклы, и хозяин их спит где-то в дальней комнатке, а их позабыл за игрушечным столиком на взрослом разнузданном пиру. Я долго наблюдал за ними и вдруг случайно встретился глазами с печальным господином. Как-то получилось через дым и гром. Щель что ли в дыму образовалась? Я кивнул в эту щель, и мне кивнули в ответ.
-- Сильно чокнутый,-- шепнул бармен.-- Приехал откуда-то с Севера. Только с куклой и ходит. Денег -- тьма!
Расплатившись, я встал и, направляясь к выходу, слегка поклонился маленькому господину:
-- Херес помог живописцу.
-- А я боялся, что вы не заметите,-- улыбнулся он.-- Это был мой привет Красной Сосне. Присядьте на минутку. С Генриэттой Павловной вы, кажется, знакомы?
-- Немного,-- сказал я и, усаживаясь рядом с куклой, чуть поклонился ей.-- Добрый вечер.
Генриэтта Павловна потупилась.
-- Она у нас молчалива. Но, должен признаться, я не люблю, когда дамы кричат и хохочут,-- и он кивнул в сторону столика, за которым визгливо и безнравственно всхахатывали.
-- Молчание -- не порок,-- согласился я.-- Сейчас слишком многие много говорят, а я не всегда и слушаю. Бывает, и пропускаю что-нибудь мимо ушей. Потом -- так неловко.
-- Не обращайте внимания,-- посоветовал мне печальный господин.-- Уши наши вполне разумны, ничего важного они сами не пропустят.
-- Вы знаете, я писал и черные березы, и синие осины, но только красная сосна получила приз.
-- Я люблю сосну. Правда, ваша сосна -- крымская, а я работал когда-то там... где корабельные... Как же они падали! О, как падали... Но за черную березу?.. Немного хересу, а?.. Недолюбливаю березы. Вот Генриэтте Павловне только березу и подавай, ей бы только мечтать и вздыхать.
Генриэтта Павловна помалкивала, уткнувшись в минеральный фужер. К сожалению, она немного сползла с кресла и могла вот-вот нырнуть под стол. Хотелось ей помочь, но я не знал, как это сделать. Неловко, черт подери, хватать спутницу другого человека и усаживать ее на стул попрямей. Я старался не шевелиться, опасаясь полного сползания Генриэтты Павловны.
Оркестр немного поутих, зазвучало танго, и я хотел уж откланяться, как вдруг господин с бабочкой сказал:
-- Геточка, ты помнишь это танго? Хочешь потанцевать?
-- Извините,-- сказал он мне.-- Мы немного потанцуем.
Он обошел меня, подхватил куклу и, прижимая к груди, стал пританцовывать возле столика.
Мне сделалось очень неловко. Посетители "Ореанды" растаращили свои налитые дымом глаза, некоторые наивно-восторженно разинули рты, глядя на танец с куклой. Разглядывали и меня с изумлением, дескать, это еще что за такое?
Я сидел тупо, как волк, не решаясь почему-то уйти. Наверно, хересу было много. А чего-то другого мне не хватало. Чего? Неужели Красной Сосны? Но сосны не ходят с нами по ресторанам. Не помню ни одного художника, который водил бы по ресторанам сосны... А с нею было бы спокойней. Этот с куклой, я с сосной...
Вокруг танцующего господина в зале образовалось пространство. Его обходили, не задевали. Генриэтта Павловна влеклась за ним спокойно и, скажу вам, чудесно. Он мог, конечно, вертеть ею, как угодно, но не делал этого, уважая танго, и она простосердечно склоняла голову ему на плечо.
-- Вы знаете, о чем говорила Генриэтта Павловна, пока мы танцевали? Ни за что не угадаете. Ха-ха! Вы ей понравились! Поздравляю! Это -- редкость, обычно она сдержанна. Хотите с нею потанцевать? Она приглашает. Белый танец, а?
-- Я -- танцор никудышный... А Генриэтта Павловна и вправду грациозней здешних дам.
-- А ваша дама? Красная Сосна? Неужто?
-- В какой-то мере,-- сдержанно ответил я.
Меня все-таки смущала Генриэтта Павловна, я как-то стеснялся слишком уж при ней болтать.
-- А семейная жизнь? Неужто не удалась?
-- Да нет, почему же...
-- Ну, это не важно... а мне, знаете, иногда хочется потанцевать с какой-нибудь посторонней. Да вон хотя бы с той, что так противно хохочет... Подите, подите сюда,-- поманил он меня к краю стола,-- я шепну вам что-то, чтоб не слышала Генриэтта Павловна.
Он пригнулся к столу.
-- Я вам открою секрет. Вы очень удивитесь, только никому не показывайте виду. Сидите спокойно, как сидели. Так вот, моя жена Генриэтта Павловна -- она кукла. Понимаете?
Беззвучно смеясь, он откинулся на спинку кресла. Он подмигивал и кивал в сторону Генриэтты Павловны.
-- Она-то думает, что она... а она уже кукла! Посидите с нею еще немного, она ведь не знает, что вы знаете. А я пойду приглашу эту толстуху.
Тут он поморщился:
-- Конечно, она дура и в подметки не годится Генриэтте Павловне. Может, не приглашать?
-- Ерунда,-- сказал почему-то я, совсем видно охересевши.-- Хочется -приглашайте.
Не знаю, не знаю, зачем я так сказал, надо было, конечно, его останавливать. И он, пожалуй, удивился. Кажется, он ожидал, что я стану отговаривать.
Нерешительно он было отошел от стола, но тут же вернулся.
-- Стесняюсь почему-то,--сказал он, снова шагнул было и снова как бы вернулся.
-- Обычно я не решаюсь оставить ее одну, а сегодня вы рядом. Поговорите с ней о чем-нибудь, развлеките немного. Только хересу ей не наливайте... боржоми.
И он окончательно отошел от стола.
Я подлил боржоми Генриэтте Павловне, нацедил себе хересу и сказал соседке:
-- Ну вот мы и одни. Должен сказать, что вы мне тоже сразу понравились.
Генриэтта Павловна смущенно стала сползать на пол, и я уже довольно бесцеремонно подхватил ее за талию и поплотнее усадил в кресло.
-- Откровенный разговор,-- продолжал я,-- все-таки лучше вести вдвоем. Нет, мне нравится ваш спутник. Очень милый и добрый, я это сразу понял. Дело не в хересе, но все-таки бутылка, подаренная сосне -- это жест. Иной-то прохожий может и за задницу, простите, ущипнуть или ножичком в спину, а тут все-таки... Но главное не в этом... вот, к примеру, сейчас я беседовал с барменом, ну только буквально что... и каждое слово как будто в пустоту или в вату. Не люблю я вату... Вы знаете, я уж тут подумал, не пригласить ли мне в ресторан Красную Сосну. Это вы с вашим другом навели меня на такие мысли.
Генриэтта Павловна изумительно молчала. Огромнейшие ее ресницы были предельно добродушны, никакого намека на темную мысль не мелькало на ее слегка подкрашенном лице. Чего я отказался с нею потанцевать?
-- Тут зашел разговор о семейной жизни,-- продолжал я, склоняясь к плечу дамы.-- Все-таки, главное -- понимание и, я бы сказал, ласковая терпимость. Именно ласковая терпимость -- основа долголетней любви.
Я размахивал, кажется, немного руками, поясняя свои мысли, и даже показывал на пальцах что такое "ласковая терпимость". Почему-то эта самая "ласковая терпимость" казалась огромной находкой моего практического ума.
-- Надо отметить еще и другое,-- настаивал я, чувствуя, что Генриэтта Павловна согласна со мной не во всем.-- Во-вторых... надо отметить...
