Эта штука с хлопчиком особенно понравилась Ильфу. Бывало, среди дня задержится Олеша (или кто-нибудь из нас) у таких же словоохотливых соседей, Овчинников постучит карандашом по столу, скажет укоризненно: "Юрий Карлович, время, время! Надо материал сдавать!" И Ильф, посмеиваясь, подхватывает, тянет нараспев:
- А и ничагусеньки он не делаить, знай себе по редакции шлындаить!
Усердным собирателем "гвоздей" для выставки ляпов был Евгений Петров, работавший тогда в профотделе "Гудка". Он входил к нам в комнату с комически таинственными ухватками школьника, который несет в ладонях, сложенных лодочкой, редкостного жука. И "жук" выдавался нам в замедленном, церемониальном порядке, чтобы хорошенько помучить ожиданием. Так, между прочим, были торжественно сданы и приняты прелюбопытнейшие вырезки из отдела объявлений "Вечерки".
Там обнаружилось очень оригинальное явление: нэпман-стихотворец. Это был владелец крупнейшего в Москве частного угольно-дровяного склада Яков Рацер. Он рекламировал свой товар в таком духе:
Чистый, крепкий уголек
Вот чем Рацер всех привлек!
А в один прекрасный день очередной образец рекламно-дровяной поэзии разросся до нескольких строф с рефренами и мистическим уклоном. Убеленный сединами нэпман вел задушевную беседу с неким духом. Он сетовал, что уже стар, утомлен, что ему, дескать, уже время лежать на погосте и он в лучший мир уйти готов. Но...
Дух в ответ шипит от злости:
- В лучший мир успеешь в гости.
Знай снабжай саженью дров!
- Куда будем это наклеивать? - деловито сказал Ильф.
Наклеивать было некуда. "Сопли и вопли" и их филиал под названием "Приличные мысли" были уже полны. И на стене появилась новая многообещающая скрижаль: "Так говорил Яков Рацер".
К этим настенным "обличителям зла" частенько наведывались руководящие работники редакции Гутнер и Потоцкий. Они мотали себе на ус то, что касалось здесь ив-посредственно "Гудка", и очень верили в остроту нашего глаза и оперативность. Но однажды Август Потоцкий влетел к нам в комнату не на шутку рассерженный.
- Ребята, вы сук-кины дети! - объявил он со своей обычной прямотой. Ловите блох черт знает где, а что у вас под носом происходит, не видите.
- А что у нас происходит под носом, Август? - спросили мы.
- Посмотрите, как ваш друг Михаил Булгаков подписывает уже второй фельетон!
Посмотрели: "Г. П. Ухов". Ну и что ж тут такого?
- Нет, вы не глазом, вы вслух прочтите! Прочитали вслух... Мамочки мои! "Гепеухов"! М-да, действительно...
Мы были обескуражены, а Булгаков получил по заслугам и следующий свой фельетон подписал псевдонимом - "Эмма Б.".
Впрочем, в те времена бывали всякие шуточки.
Летом 1926 года москвичей ошарашили расклеенные на улицах большие газетные листы. На них крупным шрифтом было напечатано:
"Экстренный выпуск. - Война объявлена. - Страшная катастрофа в Америке. - Небывалое наводнение..."
И так далее, в том же роде.
И только при ближайшем рассмотрении кошмарного газетного листа перепуганный прохожий начинал приходить в чувство: война была объявлена... бюрократизму, волоките и расхлябанности - редакцией журнала "Смехач". Все дальнейшие страсти-мордасти также оказывались "юмористическими приемами" агитации за подписку на "Смехач".
От такого антраша ленинградских сатириков даже видавшие виды гудковцы содрогнулись.
Есть в "Двенадцати стульях" главы и строки, которые я воспринимаю как бы двойным зрением. Одновременно видимые во всех знакомых подробностях, возникают бок о бок Дом народов и бывший Дворец Труда, вымышленный "Станок" и реальный "Гудок", и многое другое. Так вот получается и с главой об авторе "Гаврилиады": один глаз видит Никифора Ляписа, а в другом мельтешится его живой прототип - точь-в-точь такой, как у Ильфа и Петрова: "очень молодой человек с бараньей прической и нескромным взглядом".
Если б он мог предвидеть последствия опасных знакомств, он бежал бы от нашей комнаты как от чумы. Но он находился в счастливом неведении. Он приходил к нам зачастую в самое неподходящее время и, подсаживаясь то к одному, то к другому, усердно мешал работать. Чаще всего развязный Никифор (оставим уж за ним это звучное имя!) хвастался своими сомнительными литературными успехами. Халтурщик он был изрядный. Что же касается дремучего невежества, то в главе о "Гаврилиаде" оно ничуть не было преувеличено.
Однажды Никифор страшно разобиделся на нас. Он вошел сияющий, довольный собой и жизнью и гордо объявил:
- Я еду на Кавказ! Вы не знаете, где можно достать шпалер?
Мы ответили вопросом на вопрос:
- А зачем вам шпалер, Никифор?
Тут-то он и сделал свое знаменитое откровение насчет шакала, который представлялся ему "в форме змеи".
Но дело на этом не кончилось. Никифор решил взять реванш за шакала.
- Смейтесь, смейтесь! - запальчиво сказал он. - Посмотрим, что вы запоете, когда я кончу свою новую поэму. Я пишу ее дактилем!
- Послушайте, друг мой, - сказал елейным голосом Перелешин, - я хочу вас предостеречь. Вы так можете опростоволоситься в литературном обществе.
- А что такое? - встревожился Никифор.
- Вот вы говорите - дактиль. Это устарелый стихотворный термин. Теперь он называется не "дактиль", а "птеродактиль".
- Да? Ну, спасибо, что предупредили, а то в самом деле могло выйти неловко...
Никифор, - сказал сердобольный Константин Наумыч, наш художник, Перелешин вас разыгрывает. Птеродактиль - это допотопный ящер.
- Ну что вы мне морочите голову!
- Никифор, - подхватил из своего угла Олеша. - Константин Наумыч вас тоже запутывает. Он говорит - "ящер", а ящер - это болезнь рогатого скота. Надо говорить - "допотопный ящур". Понятно? Ящер - это не ящур, а ящур - не ящер.
"Гром пошел по пеклу". Никифор выбежал вон и с яростью хлопнул дверью.
Впрочем, это был не последний его визит. Он прекратил свои посещения лишь после того, как узнал себя в авторе "Гаврилиады". Не мог не узнать. Но это пошло ему на пользу. Парень он был способный и в последующие годы, "поработав над собой", стал писать очень неплохие стихи.
...А теперь об одном случае, который связан с "Голубым воришкой". Пожалуй, он в какой-то мере может дополнить наше представление о творческой лаборатории Ильфа и Петрова...
Было так. Мы с Ильфом возвращались из редакции домой и, немножко запыхавшись на крутом подъеме от Солянки к Маросейке, медленно шли по Армянскому переулку. Миновали дом, где помещался военкомат, поравнялись с чугунно-каменной оградой, за которой стоял старый двухэтажный особняк довольно невзрачного вида. Он чем-то привлек внимание Ильфа, и я сказал, что несколько лет назад здесь была богадельня. И, поскольку пришлось к слову, помянул свое случайное знакомство с этим заведением. Знакомство состоялось по способу бабка - за дедку, дедка - за репку. Я в то время был еще учеником Московской консерватории, и у меня была сестра-пианистка, а у сестры - приятельница, у которой какая-то родственная старушка пеклась о культурном уровне призреваемых. В общем, меня уговорили принять участие в небольшом концерте для старух... Что дальше? Дальше ничего особенного не было.
Но, к моему удивлению, Ильф очень заинтересовался этой явно никчемной историей. Он хотел ее вытянуть из меня во всех подробностях. А подробностей-то было - раз, два и обчелся. Я только очень бегло и приблизительно смог описать обстановку дома. Вспомнил, как в комнату, где стояло потрепанное пианино, бесшумно сползались старушки в серых, мышиного цвета, платьях и как одна из них после каждого исполненного номера громче всех хлопала и кричала "Биц!" Ну, и еще последняя, совсем уж пустяковая деталь: парадная дверь была чертовски тугая и с гирей-противовесом на блоке. Я заприметил ее потому, что проклятая гиря - когда я уже уходил чуть не разбила мне футляр со скрипкой. Вот и все. Случайно всплывшая "музыкальная тема" могла считаться исчерпанной...
Прошло некоторое время, и, читая впервые "Двенадцать стульев", я с веселым изумлением нашел в романе страницы, посвященные "2-му Дому Старсобеса". Узнавал знакомые приметы: и старушечью униформу, и стреляющие двери со страшными механизмами; не остался за бортом и "музыкальный момент", зазвучавший совсем по-иному в хоре старух под управлением Альхена.
Но, разумеется, главное было не в этих деталях, а в том, что разрослось вокруг них, вернее, было взращено силой таланта Ильфа и Петрова, их удивительным искусством.
И до сих пор я не могу избавиться от галлюцинаций: все чудится, что Альхен и Паша Эмильевич разгуливают по двору невзрачного особняка в Армянском переулке.
Для старого гудковца есть кое-что знакомое и в "Записных книжках" Ильфа. Он вспомнит, например, что фамилия "Пополамов" была названа Ильфу и Петрову, когда они еще подумывали насчет объединенного псевдонима; что за патетической фразой: "Я пришел к вам, как мужчина к мужчине" скрывалась смешная история о том, как три сотрудника "Гудка" вымогали аванс у редактора; и что коротенькая строчка: "Ну, я не Христос" связана с Августом Потоцким.
