Семен Юшкевич - Рассказы

— Кто там? — прошептала Песька.

Она присела на кровати, морщась от острой боли, и, повернувшись, бросила во тьму:

— Моя душа с тобой, Этель!

Этель не ответила и пошла раздеваться.

— Кто-то стучит, — произнесла она вдруг громко и прислушалась.

— Где стучат? — спросила Голда сонным голосом.

Песька замерла.

— Конечно, это он, — пронеслось у нее.

— Стучат, — послышался из лавочки голос Мотеля. — Сейчас узнаю, что это.

— Опять разговоры, — проворчал Мендель. — Даже ночью нет покоя!

Упал железный крюк. Проснулся ребенок и от страха заплакал.

— Вот уж ночь, — недовольно сказала Голда и поднялась. — С кем это Мотель разговаривает?

Донеслось восклицание, потом голос, знакомый, невозможный…

— Но это Левка, — все плохо соображая, крикнула Песька, — ну да, Левка. Я с ума сошла! Зажги, Этель, лампу.

Никто не понимал, что случилось, а темнота вносила еще больший беспорядок в начинавшийся шум.

— Кто приехал, кто? — допрашивала Голда, поймав чьи-то руки. — Как он смел приехать, слепая лошадь! Пусть едет назад!

— Конечно, назад, — мрачно поддержал Мендель. — Как здесь темно. Вот уж темно! Я тоже говорю: назад! Закройте двери, — его еще могут увидеть. Почему он приехал? Маня, зажги лампу…

Комната осветилась вдруг. Наступил тревожный миг. Кто-то робкими шагами входил в комнату и, казалось, шел бесконечно долго, бесконечно медленно.

— Это Левка, — равнодушно сказала Маня. — Подождите, я закроюсь.

— Левка, — прошептала Песька, — Левка!..

— Почему ты вернулся? — с негодованием спросил старик.

— Ты спрашиваешь, — крикнула Голда, выходя из столбняка. — Да, да, это Левка. Приехал молодец! Ну, что скажешь, старый дурень, — набросилась она на мужа. — Расскажи-ка, как ты у Бога теперь в доме стекла выбьешь?

— Если ты, Левка, не уедешь, — мрачно сказал Мендель, — я сейчас иду повеситься. А ты, Бог, спишь! Ты не слышишь, Бог, не хочешь слышать? Без стыда, Бог.

— Зачем разговаривать с ним? — спросила Голда. — Возьмите палку и гоните его, как собаку. Как ты смел приехать, слепая лошадь? Молчи, Песька, теперь кричать нужно, драться нужно, кусаться нужно. Встань! Утюгом разбей ему голову. Или мы все с ума сошли. Этель, молчи, не могу слышать твоего голоса. И деньги пропали, деньги пропали!..

Она не выдержала отчаяния и ярости, терзавших ее душу, и стала рвать на себе волосы.

— Дайте мне сказать, — слабо запротестовал Левка. — Дайте же.

Он стоял, облитый светом лампы, такой изнуренный, такой несчастный…

С одежд его текла вода; он топтался на месте и повторял, словно перед ним стояли толпы судей: "Дайте же мне сказать".

— Что сказать, слепая лошадь? — перебила его Голда. — В Америке тебе плохо? В Америке? В Америке? — все возвышала она голос.

— Ну да, — все как бы умоляя, ответил Левка. — Вот вы кричите, и у меня нет мыслей. Почему-то я их теряю. Я ведь вам прежде сказал, что не едется. Я таки хотел, я таки уехал, но, как раз кстати, не мог уехать. Почему-то не мог. Честное слово, не мог, верите? Я сам говорил себе и так и вот так, я кричал на себя, не помогало, не помогало!..

Песька сидела неподвижно и внимательно, внимательно, слушала. Как будто к ней доносились звуки из другого мира, и могла лишь по тону — не по словам — разобрать истинный смысл, она тихо повторяла все, что говорил Левка. И сердце ее разрывалось от жалости к нему.

— Я и сам не знал, что со мной, почему-то не знал, — говорил Левка, обращаясь к старику и старухе, и они отворачивались от него. — Ну, хорошо! Я говорил себе: Америка! Что означает Америка? Почему мое сердце не согревалось, я спрошу вас? Почему? Какое-то чужое имя, холодное имя! Америка! Вы все что-нибудь чувствуете? Когда я прятался по городам я сидел, как глухой зверь, и думал: Америка! Но когда я лежал, спрятанный под кроватью, и говорил: Америка, — я плакал! Да, да, я плакал. Почему-то захотелось домой. Ведь это разрывает сердце, уверяю вас. Что-то само плачет! Не хочешь, а плачешь! И так заскучал я за камнями, за домами! Я бы полжизни отдал, чтобы увидеть их. А что мне камни в Америке? В каком родстве я с Америкой? И я лежал и плакал. Да, да, я плакал.

— Что же ты хотел смеяться, слепая лошадь? — нетерпеливо оборвала его Голда. — Или нам нужно знать, что ты делал под кроватью? О чем ты здесь будешь думать, в казарме?

— Скверно таки, — согласился Гем и заморгал глазами.

— Ему надо было бы отдохнуть, — робко вмешалась Песька. — Посмотрите на него!.. Мне кажется, он сейчас упадет!..

— Молчи, Песька, — грозно крикнула Голда. — Отдохнуть! Я бы прокляла тебя! Умереть ему нужно, а не отдохнуть!

— Не сердитесь на меня, не кричите на Пеську! — с страданием заговорил Левка. — Мотель, попроси ты за нас! Вот вы шумите. К чему это? Как раз кстати, не нужно. Ведь я тоже мучаюсь. Я больше вас мучаюсь, а я не кричу. Вот вы говорили: Америка! Уезжай в Америку! Разве я с вами спорил? Америка, пусть Америка… Но когда я не могу, верьте мне, не могу… У себя просил — не могу! Раз за все разы! Вы думаете, это легко? Попробуйте-ка сами! Попробуйте только выехать из города! Сидишь в телеге, и не только сердце твое плачет, но вся земля. Да, да, вся земля. Разве это улицу перейти? Это уехать навсегда… А я не хочу в Америку. Почему-то не хочу! Убейте меня, а я не могу! Раз за все разы!

— А на войне тебе лучше будет, дурак? — не утерпел старик.

— Таки не лучше, — согласился Левка, — как раз кстати, но что же делать? Есть такие счастливцы, которые могут уехать! Что же из этого? Есть птицы, и они умеют летать… Так я виноват? Я люблю мой город, здешних людей, здесь я и то могу делать и другое могу сделать, а там что? Что я, Левка, там буду делать?.. Вы видите меня, Левку, в Америке?

— И такому барану я отдала дочь свою, — закрыв уши ладонями, закричала Голда. — Погиб бы ты раньше, чем я тебя узнала! Дурак, лошадь, ведь на войне тебя первого убьют. И из твоего глупого мяса колбасу сделают для собак…

— Ну, пусть сделают. Что вы меня пугаете? Как раз кстати, я этого не боюсь. Что-то оно легче. Раз за все разы! И почему не пойти на войну, я вас спрошу? Ведь идут же другие. Чем я лучше их? Хотел бы узнать, чем я лучше их. Разве я избранник? Ваш Наум избранник, а не я. Ну, так я пойду. Таки не хочется идти, но все идут, и я пойду. Раз за все разы, — и конец.

— Слышишь, Песька, ты слышишь? Почему этот человек не мой муж? Скажите мне, почему? Я бы из его кожи ремни вырезывала! Вот говорили за этой стеной… "Как раз кстати, раз за все разы". Слепая лошадь! Слепая! Даже разговаривать не умеешь. Даже языком ворочать не умеет. Но подожди, подожди, запоешь ты в казарме.

— Таки запою! Может быть, меня и убьют. Ну, пусть убьют. Это таки больно, это страшно, — но что мне делать, когда я не люблю Америки? А тут у нас есть Бог. Правда, у нас есть Бог, Песька… И с войны возвращаются.

Песька молчала и слушала, понурив голову. "Конечно, кто слаб, тот силен. Но если Левка не может?.. И если он не может?.." — захотелось ей вдруг крикнуть в горе, но удержалась и заплакала…

И ничего в мире не было нежнее, прекраснее, благовоннее этих чудесных слез! Словно в них отразилось и ее горе, и ее покорность, и ее жертва, — так заплакала она…

Этель заговорила, и долго лился ее страстный голос… Мотель не поддерживал ее. Старик отвернулся, почувствовав в сердце глубокую боль. Жалостным, недоумевающим взглядом оглядел он Левку, Пеську, двоих детей, спавших на полу, и посмотрел вверх. И его взор встретил закопченный потолок грязной комнаты, жалкой комнаты… А Голда, увидев обоих рядом, точно лишь теперь поняла глубину несчастья и закричала всеми голосами отчаяния… И до самого утра не прерывались разговоры, грязные и трогательные, высокие и страшно земные, но — высокие и низкие — их заливали слезы, кровавые слезы несчастнейших сердец, не единственных сердец. Так мучились везде, так бились везде…

Народ отвечал…

Я таки та женщина, которая любит много говорить! Как раз на такую напали. Посмотрите-ка на меня. Доставьте себе это маленькое удовольствие. Что, — красивая картина? Кто же здесь может говорить, и что здесь может говорить? Больная, больная и больная! И вместе с тем вот такая, как я — счастлива…

Я так счастлива, что далее не поменялась бы судьбой с мадам Рубинштейн… Вы не знаете мадам Рубинштейн? Кто же ее не знает? Дорогие друзья мои, в самом деле? И никогда ее не видели? Ведь у нее же где хотите бриллианты. Может быть, вы думаете, что у нее шея красивее моей, или какие-нибудь особенные уши? Обыкновенная шея, обыкновенные уши, а такие бриллианты на них, что я желала бы и себе и вам иметь такие проценты хоть через пять лет.

И все же, все же я бы с ней не поменялась. Что такое? Что мне мадам Рубинштейн? Тоже не больше, как женщина, вдова, и тоже, может быть, мучится не меньше меня… Знаем, уж знаем счастье этих богачей.