– Счастлив?
Фебуфис поблагодарил за внимание.
– То-то! – пошутил герцог и, улыбаясь, шепнул ему на ухо: – Будь терпелив и уповай на бога.
«Что за дьявольщина! – подумал, провожая герцога, Фебуфис. – Во что, в самом деле, он не вмешивается, чего он только не знает и о чем он не говорит!.. Как его много! Как его везде чертовски много!»
И вдруг он остановился на месте и зашатался. Он вдруг ясно увидел, что его жена – любовница герцога.
С Фебуфисом сделался обморок, и довольно странный обморок, в котором продолжалось сознание.
Этого, может быть, только не видят другие, или, наоборот, это видели и видят все, кроме его. Он, настоящий, форменный муж, который узнает о своем позоре самый последний и потом смиряется и сносит это из ложного стыда или выгод, но вот тут уж ошибка, – этого одного уж ни за что не будет с Фебуфисом. Этого он не снесет ни за какие выгоды в мире. Он это разъяснит и разрубит все сейчас, сию минуту. И все условия ему благоприятствовали – обморок сокрыл от него разъезд гостей и окончание бала. Придя окончательно в чувство, Фебуфис увидел себя в полумраке, на кушетке, в будуаре жены. Сюда перенесли его гости, при которых он упал в дурноте, проводивши герцога. Гелия стояла перед ним, возле нее была ее «верная служанка», и невдалеке от нее, глядя ей в глаза, лежал не менее верный Рапо. Огни во всех апартаментах были потушены, и в доме была тишина; сквозь складки оконных занавесок виднелась звезда, меркнувшая в предрассветной синеве неба.
Фебуфис остановил взгляд на служанке и сказал:
– Зачем она здесь?
Гелия сделала легкое движение головой, и женщина вышла.
– Могу ли я сделать вам один вопрос? – сказал Фебуфис.
– Конечно, – отвечала Гелия.
– О чем с вами говорил наедине герцог? Гелия сдвинула брови и покраснела. Фебуфис мгновенно сорвался с места и вскрикнул:
– Я хочу это знать!
– Он говорил со мной об одном деле моего отца.
– О каком деле?
– Я не должна этого никому сказать.
– Это неправда!., это ложь!.. Вы его любовница! Краска мгновенно сбежала с лица Гелии и заменилась болезненною бледностью.
– Да, – продолжал Фебуфис, – я вас поймал… я вас открыл, я теперь понимаю ваше поведение, и вот… вот…
– Что вы хотите?
– Ничего!.. От вас ничего… Поняли?
– Поняла.
– Прекрасно!.. Мне не нужна герцогская любовница!
– Да?
– Да. Вы должны были по крайней мере раньше мне сознаться в этом.
– Идите ж вон отсюда!.. Сейчас же вон, или… эта собака перекусит вам горло!
– Я вон… я?!
– Да, вы… Вон, сын приказчика моего деда!
– О, – протянул Фебуфис, в голове которого его собственный павлин вдруг распустил все свои перья, – так вы вот как на меня смотрите! Я вам покажу, кто я!
И он, задыхаясь и колеблясь от гнева на ногах, пошел в свою мастерскую, но он не лег спать, – его пожирала простая физическая жажда мщения, – он сошел опять вниз, взял из буфета две бутылки шампанского и обе их выпил, во все время беспрестанно волнуясь и то так, то иначе соображая свое положение. Он непременно хотел что-то сделать, и не знал, что ему делать. В этом уплыл остаток ночи, и в окнах серел рассвет непогожего дня. Фебуфис стал приходить в другое, мирное настроение: он чувствовал теперь потребность сказать жене – холодно и не роняя своего достоинства, – что они навсегда будут чужды друг другу, и решить сообща с нею, как им держать себя, пока они найдут наименее скандалезный выход. Это будет холодное, деловое объяснение, но его надо сделать немедленно, сейчас, чтобы ни он, ни она не предприняли ничего несоответственного порознь и чтобы с сердца разом скорее сбросить то, что так тяжело и гадко.
Но двери ее спальни, конечно, опять уже заперты, и если она их опять не отопрет?.. Ему надо было просто, уходя, вынуть ключ, но он не догадался. Но он ее заставит отпереться. Он не будет стучать и ломиться, как ревнивый портной, а он ее убедит… он ее образумит. Так или иначе, она ему отопрет и его выслушает… А иначе… он сделает черт знает что!
Он выпил еще залпом, один за другим, два стакана шампанского, взял с камина флакон со скипидаром и стал спускаться с лестницы. Он не чувствовал себя пьяным, и в самом деле он не был пьян. Он ни скоро, ни тихо подошел к жениной спальне, которая действительно оказалась запертою, спокойно тронул ручку двери и произнес спокойным голосом:
– Я прошу вас меня извинить и не отказать мне выйти ко мне в эту комнату: мы должны сейчас объясниться. Гелия не отвечала.
– Я хочу знать, слышите ли вы, что я вам говорю?
– Слышу.
– Оденьтесь и выйдите. Это важно для моей и вашей жизни.
Молчание.
– Я вам даю слово, что вы не услышите ни одного грубого слова. Не бойтесь меня.
Ему слышалось, что она как будто ходит и что-то делает, но на его слова не отвечает.
– Я вам даю слово, что вам меня не должно бояться. Она ответила: «я не боюсь», и опять слышались ее шаги и движение.
«Она ждет служанку и хочет уйти другим ходом!» Это его взбесило.
– Вы не отворите?! – вскричал он, после нескольких слов, оставленных ею без ответа. Гелия снова молчала.
– А, в таком случае я сейчас сожгу вас в вашем затворе.
С этим он плеснул скипидаром на портьеры и зажег их и в полном безумии бросился к другому выходу из спальни, но в это же мгновение осажденная повернула ключ и, открыв двери, предстала в пылающей раме горящих портьер. Она была в мантилье и в платье, с головой, покрытой кружевною косынкой. Этого Фебуфис не ожидал и вскрикнул:
– Куда вы?
Она только смерила его глазами и сделала шаг вперед.
Тогда он, забыв все, кинулся, чтобы остановить ее, но она на все это была готова: она вынула из-под мантильи руку и подняла прямо против его лица маленький щегольский пистолет.
– Я этого не боюсь! – вскричал Фебуфис.
– А я требую только, чтобы вы до меня не касались.
Из отуманенной бешенством и, может быть, отчасти вином головы Фебуфиса выскочил сразу весь план его мирных и благородных действий. Не успела его жена пройти через залу, как он догнал ее у второй двери и схватил ее сзади за мантилью. Гелия ударилась виском о резной шпингалет и, вскрикнув от боли, рванулась и убежала… В руках Фебуфиса осталась только ее мантилья. Жена ушла… стало пусто: на полу лежала большая золотая шпилька, вершка в четыре длиной, какие носили по тогдашней моде, и на узорчатом шпингалете двери веялись, тихо колеблясь, несколько длинных и тонких шелковистых черных волос.
Гелия выбежала из мужнина дома, как из разбойничьего вертепа, в одном платье, и безотчетно пошла, как некогда шел куда-то обиженный Пик. Она не замечала ни окружавшей ее стужи, ни ветра, который трепал ее прекрасные волосы и бил в ее красивое негодующее лицо мелкими искрами леденистого снега.
В уме Гелии было идти прямо к герцогу и сказать ему:
– Защитите меня от обиды и, если вы рыцарь, – как о вас говорят, – скажите, что я не была вашею любовницей, и отметите за мою честь.
Она верила, что она должна и может это сказать, что она это непременно скажет и что он защитит ее, как рыцарь.
Не давая себе отчета, хорошо или дурно она думает, Гелия очутилась у герцогского замка. Выросши в торговом городе, жившем более во внешних политических сношениях с Европой, чем с своим правительственным центром, Гелия имела очень недостаточные понятия о том, как можно и как нельзя говорить с герцогом; но это и послужило ей в пользу, или, быть может, во вред, как мы увидим потом, при развитии нашего повествования.
В замке и вокруг замка герцога жизнь начиналась по-военному, то есть очень рано, и в тот ранний час, когда Гелия показалась у подъезда герцога, там уже стояла запряженная для него лошадь.
Гелия пошла прямо к подъезду и стала у колонны. Дежуривший у подъезда офицер настоятельно просил ее удалиться и особенно указал ей на сопровождавшую ее собаку.
Гелия слабо понимала речь того языка, на котором говорили в столице герцогства, но поняла указания на Рапо и нетерпеливо взглянула на него глазами.
Тяжелый и сильный зверь поднялся и пошел прочь за угол главной площадки замка.
_ И вы сами тоже должны удалиться, – сказал офицер; но прежде чем он успел настоять на этом, массивная дверь быстро распахнулась, и появился герцог. Гелия к нему бросилась, как дитя, и в то же время как уверенная в своем достоинстве женщина.
Герцог остановился: ветер сильно перебивал ее лепет.
Она говорила, но он не понимал ее и… не узнавал ее.
Она в отчаянии закрыла лицо руками.
Герцог еще отодвинулся и приложил ладонь над глазами.
Гелия упала на колени и на этот раз твердо сказала:
– Молю вас, спасите!
– Что нужно? – спросил грозно герцог.
И в этот же миг он узнал Гелию и ужаснулся.
– Это вы, Гелия! Что с вами случилось? И он подался к ней ближе и закрыл ее от ветра и снега полою своего плаща.
– Ваша светлость! – простонала она, – была ли я вашею любовницей? – и, зарыдав, она не могла продолжать далее.
