Было полное благолепие. Пришло народу…- пришлось переставить помост на луговину перед домом. Над помостом высилась сень, «воздушная беседка», сквозная, повитая хвоей и цветами,- так Дормидонт надумал.
Вносили иконы в дом, окропляли святой водой. Носили и по службам, и по хлевам. Даринька попросила пронести по яблонному саду. Кропили тихие яблони, сникавшие от плодов. И тут отец Никифор читал молитву - «…от всякаго вреда соблюди невредимы, благословляя тех зде жилище…». Дормидонт слушал умиленно: было его здесь шалаш-жилище.
Угощали завтраком и чаем причт. На луговине, после поднесения хлеба-соли на ручнике, в коклюшечных кружевах искусных, угощали народ, и не с одного Покрова пришедший, Хозяева выходили, их благодарили за угощение и ласку, желали жительствовать в благополучии. Растроганная Даринька сказала:
- Спасибо вам, милые… какая нужда будет - скажите мне… поможем…
Заговорили гулом-благодарением. Вышел речистый, по прозвищу Голова, и сказал за всех:
- Слово ваше золотое. И наше вам будет в полновес. Не будет отказу нашего во всякой помочи. Помолились, нагостились… припечатали.
С обедом запоздали. До ночи стоял в Уютове светлый дух, праздничное во всем светилось. Сказала Матвеева Дариньке:
- Так все хорошо было, барыня, сказать нельзя. Пондравилнсь вы покровскнм нашим.
Похвалила - дополнила чашу радости.
- С этого торжества,- вспоминал Виктор Алексеевич,- я как-то освежился, и мне казалось, что случится что-то очень приятное. Неприятности позаглохли, я старался о них не думать. Разумею семейные неприятности. Казалось, и Даринька о них забыла. О разводе с женой не говорили больше. Я набавлял отступного, адвокат писал ей,- ответа не было. После назначенного отцом Варнавой послушания - «вези возок» - Даринька как будто примирилась с положением. Я боялся какого-нибудь подвоха,- могли мстить нам скандалом,- и принял меры. Жизнь устраивалась. Даринька отдалась хозяйству и задушевному деланию. Я был счастлив, и мне почему-то казалось, что будет еще лучше. А что «еще лучше» - не представлял: что-то… «самое главное». После уже понял, что в жизни «самое главное».
Вскоре случилась маленькая неприятность, вместо ожидавшегося «еще лучше».
7 июля, под Казанскую, Даринька собиралась идти ко всенощной. Сидела за чаем на веранде, Алеши не было. Пришла Матвеева и сказала, что становой приехал, «нелегкая принесла». Виктора Алексеевича кольнуло.
Плотный, кургузый становой вытирал пот с лица, чайку с лимончиком принял, но от водочки отказался: «Жарынь-с… да и по долгу службы уж пришлось маленько освежиться, три дня мертвое тело прело, порезали на покосе парня, махонькая драка вышла… хватили с доктором, отшибить дух». Извинился за беспокойство, да мимоездом кстати уж поприветствовать, и справочки насчет новоприбывших: «Время нонче, сами знаете, тьма-с… строгие предписания от губернатора, все чтобы были на виду». Виктор Алексеевич показал, «а кто с нами прибыл,- в конторе». Внося в ведомость, становой спросил: «И при вас супруга… Дария Ивановна… Вен-де… грамер?» Виктор Алексеевич поправил и объяснил: «Жене я отдельно… к доктору в Москву придется ездить, закупки…»- и смутился, поймав взгляд Дариньки. «И хорошо-с,- сказал становой, допивая чай и вытираясь,- злющее время, опять в Мухине поджог, в окружности пока, слава Богу, тихо, все на виду… а в Зазушье опять листки подметные…- внушительно подмигнул он.- Стриженую одну видали в Казакове, завтра чем свет туды… ф-фу-у… да она, шельма, в Бобыри, поди, перестегнула, завтра там ярмонка… мечусь, как волк на гону… да еще господин исправник требуют: «Ты, Бабушкин, хочь одну мне стрыженую пымай, приставлю!» Да рази их устегнешь…до чего чутки, черти!..» - «Да, да… понимаю, понимаю…» - поддакивал Виктор Алексеевич. Получив положенное, становой укатил на дрожках.
Даринька ни слова не промолвила. Чувствуя неловкость, Виктор Алексеевич стал объяснять:
- Ну, да… так надо. Все по форме, чтобы не было лишних разговоров. Не ради себя, а чтобы тебя не ставить в ложное положение…
Она взглянула, и он увидел в ее взгляде укор н жалость.
- Ты так всегда болезненно… я знаю, как тебя это мучает.
- Надо терпеть.
- Теперь для всех ты - моя жена. Для меня с первого дня жена… законнейшая, больше!..
- А перед Богом?..
- Бог… все видит. Ему не надо документов!
- Что ты говоришь?!. опомнись, Виктор!..- воскликнула она.- Ты не признаешь таинства?!..
- А-а…- вырвалось раздраженно у него,- не знаю, что признаю, что не признаю… смута во мне! неужели ты не понимаешь?!.. Юридически - признаю, надо для социального порядка, а… Но ты же каялась!.. ты отпущена! Тот старец, Варнава, признал наш… пусть и не… неоформленный брак!..
Она покачала головой: нет.
- Да, признал! Какие у него были соображения, это его дело, его совести… я тебе не раз говорил, вполне искренно, что меня это удивило. Высокой, говорят, жизни и… при-знал!.. даже не гражданский, как обычно в Европе, а внебрачное сожительство. Даже благословил!..
- Не благословлял!..- вскрикнула Даринька.- Не знаешь ты его страданий за мой грех! не знаешь, почему так… не можешь знать!..
- А ты знаешь?!
- Не знаю… но так надо… почему-то надо. Это после откроется, почему так!..- страстно воскликнула она.- Я верую, что он знает сердцем!.. он провидит…
- Про-ви-дит!.. что?!..
- Господь знает. Может быть… больше было бы зла, греха… страданий, если бы…
- Ну, раз тут мистика… я отказываюсь спорить… мистики я не понимаю, не принимаю…
- Ты привык принимать только то, что тебе приятно… Я не могу, я неспокойна… Темные, мы ничего не знаем… Оставь.
- Ты не выслушала, дорогая… успокойся, прошу тебя. Он благословил не эту нашу… незаконность… он не мог этого, конечно… он благословил тебя нести этот грех, «везти возок». Ты приняла, и я с душевной болью принимаю, хотя и не постигаю решения. Пусть на меня падет грех!.. Значит, я еще мал духовно… Но кто виноват в этой проклятой лжи?!.. Она!.. Она нарушила… совесть моя чиста!..
Даринька хотела сказать что-то - и не сказала, скрыла лицо в ладони. Виктор Алексеевич чувствовал, что хотела она сказать… Он сознавал, что совесть его вовсе не чиста, что он перед ней страшно виноват… не только насилием над нею, пусть в безумии, но и после, когда страстно любил ее, и она металась над пропастью, и только что-то…- чудо?..- спасло ее. Все страшное и больное, что казалось почти зажившим, вырвалось вдруг наружу и крикнуло в нем: «Я с вами и буду мучить!..» Он воскликнул с болью:
- Есть же, наконец, правда?!.. Я признаю: я грязен, я виноват, я… да, грешник, страшный и окаянный грешник!..- В этом слове звучало для него что-то бездонное, «провальное», связанное с жуткой и темной силой, «как бы бесовское», признавался он,-Но ты!.. чистая вся, святая?!..
Она подняла руки в ужасе.
- Не смей говорить так!..- вскрикнула она, побледнев.- Молю тебя, не смей!.. Мой грех я не искупила… я должна искупить его и за тебя, пойми же! если ты не найдешь в себе силы искупить, воли….веры… сознать и принять твою долю в этом… я должна все принять!.. И я приняла, и понесу… за нас. Люблю тебя, виню и себя… и - приму. Старец Варнава… при тебе!. ты помнишь?., при тебе возложил на меня - «везти…» и так ласково на тебя смотрел!.. И ты… не понял?..
- Что не понял?..- недоуменно-искренно спросил он.
- Что он без слов, жалея, внушал тебе…
- Что внушал?!..- улавливая что-то в ее словах, воскликнул он.
- Как - что?!.. Но ты же так много знаешь, так много думаешь… как же ты не?.. сознать грех и…
Она перекрестилась: благовестили ко всенощной.
Когда, уже по заходе солнца, вернулась из церкви Даринька, Виктор Алексеевич все так же сидел у неубранного стола. От цветников лился земляной дух поливки, петуний, никотианы, резеды…- напоминал июльский вечер, цветники Страстного.
Тихая, умиротворенная, Даринька подошла к креслу, где он сидел, подперев рукой голову, опустилась у его ног, дала на ладони, теплый от теплоты ее, пахнущий «цветом яблони» кусочек благословенного хлеба и сказала покояще:
- Скушай и успокойся.
Он принял благословенный хлеб, притянул к себе темную ее головку, прижался губами к ней, слыша, как пахнет от нее теплом ржаного поля, и она почувствовала томящим сердцем, как все его тело дрожит от сдержанных рыданий.
Приезд станового запомнился Виктору Алексеевичу: и душный вечер, и фельдфебельское лицо, и луково-потный дух, и клетчатый, в сырости, платок. Но особенно- сосущее, тревожное ощущение, связанное со становым и болезненным объяснением с Даринькой, С этого вечера, под Казанскую, стало в налаживавшуюся жизнь их вкрадываться новое, тревожное.
В день Казанской пришла депеша из Иркутска: сообщалось, что условия приняты и сорок тысяч сдано в депозит, квитанция выслана страховым. Это окрылило, и Виктор Алексеевич решил прокатить Дариньку в Москву, закупить для новоселья, путейцы будут.
