- Впусти, Антон! Впусти!
Тряс дверь. А ключ в кармане. Тени женщин приближались. Три. По коридору бесшумные.
По большому дому, по пустому, лягушками тяжелыми расскакались крики-вздохи, стук дверной.
- Ах-ах-ах!
Спросонья накрещиваясь, выбежала Паша, горничная девица из комнатки своей.
- Где? Что? Спаси Господи...
- Кто тут? Кто?
- Я, барин.
- Кто? Кто?
- Я. Паша. Это с кем это вы, барин...
- А!.. Ты?..
- Перепугалась до смерти. Кричат, а не знаю...
Белая, стройная. Припоминал:
- Паша? Это ты? Не может быть.
Стояла, дрожала - белая. Близко лунная дорога через окно в коридор лилась.
- Паша? Паша...
- Что, барин?
Шли из лунного в тьму. И опять в лунное. То вперед забегала, то отставала. Боялась. Одежды своей ночной стыдилась. Белая ночная одежда шептала Виктору тихие слова, лунные, баюкающие. Руку ее взял в свою руку. И мыслью оглянувшись:
- Нет их. Следом не идут.
- Ай, барин!
- Хорошо, говорю, с тобой.
И новое из жизни пия, шел громким шагом. И чуял у руки своей голую выше локтя руку белой Паши.
XIII
Проснулся ли, спит ли еще, не понимал Яша. И понять, до конца додумать не хотелось. Истома дремная. Сквозь грязно-белую занавеску тусклое ползет. День ли уж давно, утро ли раннее? Все равно. Лежать вот так. Не вставать. Не одеваться. О том подумал, пошевелился чуть; к стенке повернуться лицом захотелось. И вздрогнул, и поморщился. На теле своем одежду ощутил. Сразу неловко так везде стало; ступни ног заломило.
- Гм... Не раздевшись уснул. Когда?
Не вставая, пытался Яша стащить штиблеты. Под одеялом ногами двигал.
- Фу! С завязками...
На кровати сел. Взглядом ленивым, долгим на свои ноги глядел. Ах как не хотелось разрушать-губить тихий садик бездумной дремы. Хриплым карканьем затхлую тишину будить принялись старые часы за стенами где-то.
- Пять? Почему пять? Это что же... Утра? Да нет...
Не замечал, что слова своих мыслей говорил громким шепотом. Проснулся совсем. И морщины мелкие сразу на лицо легли, на лбу и под глазами; концы рта опустились. Шумы чужих жизней из-за двери щелястой, сквозь стены отовсюду сразу слышны стали. Частой дрожью задрожал весь. И встал. От двери к столу ходит. Не сознавал. Инстинкт заставлял размять затекшие ноги. Бормотал:
- Опять... Опять... Они меня с ума сведут...
Вспомнились все давние страхи. Но вот у стола остановился. Лоб рукою долго тер. А с лица не сползали морщинки тонкие.
На ломберном столе лежали книги. Много. Но заметным слоем пыль на них. Глаза увидели анатомический атлас, раскрытый. Зашептал Яша скороговоркой:
- Да, да... Подготовиться... Все легче осенью будет...
Вспомнилось: подал прошение в университет. На естественный.
- ...да... любимым делом заняться - это главное. Вот Виктор... Ну, Костя тоже...
Рот открылся, как у раненого зверя. Кулаком в стол ударил. Захрипел не злобно, жалобно:
- ...да, как же! Дадут тебе любимым делом заняться! Сыщики проклятые всюду... Денег не беру, тех денег - этого мало? Туда, домой, не езжу - этого мало? Чего вам надо, мучители? Знаю, чего надо. Ну, да не дождетесь. Сами стреляйтесь на здоровье.
И опять вдоль комнатки маленькой, узкой ходить принялся. Неосознанно. Очнулся - у стола сидел: руки перебирали пачку тоненьких книжек-тетрадок в ярких многоцветных обложках. «Тайна поезда № 113». «Миллионер-убийца». «Шулер-благодетель».
«Миллионера-убийцу» отложил. Дальше перебирал. «Оправдание невинного». Взял. Начал читать, ладонью разодрав сфальцованный лист.
Ладонями уши зажав, читал медленно. Пятая страница. Чуть забылись страхи и шумы. Губы Яшины двигались. То на мгновение ли, на минуты ли отвлекаясь от чтения, думал-шептал свое. Да и читая, давно уж шептал, губами шевелил, как делают то малограмотные. Шаги за дверью частые. По коридору. Голову вскидывал подчас, мучительно морща лицо. Темнело. Минуты, часы ли. Дробный стук в дверь. Сжался, лицо в ладони спрятал. Повторился стук.
- Письма, барин... Барин, вы дома?
Решал: откликнуться? Нет? Да? Томился нахлынувшим страхом. Шептал, и старался потише:
- Ну, скорей же! Скорей!
Локти дрожали, упертые в шаткий стол. Столкнул нечаянно на пол что-то. Как громко стукнуло.
- Да отомкните же, барин.
Встал сразу. Холодный пот стекал по лбу.
У двери плюнул. В плевок ногу поставил. Дверь до носка штиблеты открыл, отодвинув медную задвижку. В узкую щель протянулась рука женская. Два письма.
- Что вы, барин! Не запирайте. Расписаться вот. Заказное.
Сидел. На конверты нераспечатанные глядел. Долго. Заказное оттуда, из дому. Штемпель. И писарской почерк конторщика узнал. Досылается. За границей побывало. А то, другое, городское. Московское. И адрес верный. Зачатьевский переулок. Меблированные комнаты... Почерк незнакомый. Кто бы...
Перебирал конверты. Слезинки выдавились, потекли по розовым щекам.
- Никуда не уйдешь... Вот в Америке паспортов нет. Найди-ка!
Городское письмо под книги сунул. Конверт письма из дому надорвал и остановился, палец к губам приложив. К двери подкрался. Ухо к замку.
Размазывая по лицу капли пота и слез, читал письмо. Подпись брата Константина.
«...и потому покорнейше просим Вас присутствовать на собрании наследников, которое имеет быть 1-го августа текущего года.
Программа заседания.
I. Заслушание отчета о расходовании сумм согласно завещанию...» Письмо отбито на машинке. Вверху: «циркулярно». Много пунктов. После подписи - карандашом:
«Непременно приезжай».
Прочитал Яша, многих пунктов не поняв. Приписка сначала испугала. Потом успокоила. Лицо трет, блаженно улыбаясь.
- Карандашом... карандашом приписал...
Попытался перечитать письмо. Но темно. Бумага чуть уже видна белеющим квадратом.
Лампы засветить не решился. Улыбающаяся тихость наплыла из стен грязных, по углам ободранных. На стуле гнутого букового дерева затих-замечтал:
- Опомнились. Сам пишет. Карандашом. Если карандашом, значит хорошо... значит любит. Это он прощения просит... за все. Собрание родственников. Доклад. Присутствие необходимо. Вспомнили. Совесть зазрила. Без меня им и не разобраться. Подкузьмил я их. Те все берут деньги без счета, а я ни копеечки... И наукой вот опять занялся.
Скользнул взор по анатомии. Не разглядел, вспомнил. Тьма.
- Нет. Пока что прикроем.
И пошел к двери, придерживая правою рукой левый нутряной карман пиджака. Ключом запер дверь. Ключ в карман. Внизу швейцар:
- К телефону вас, барин. Минут с пяток. Номер тысяча восемьсот...
Забоялся. Сразу вспомнил про письмо, про то, про городское. По лестнице наверх побежал. Отмыкал рукой дрожащею. Вбежал. Ворошил книги на столе. Нашел. В карман сунул письмо. К двери. Опять назад. Вспомнил-замучился: книги как разложены? Переложил. Сверх пачки тощих цветных брошюрок положил «Судебные решения». Постоял, посмотрел. Переложил «Судебные решения» под низ, сверху «Краткий курс ботаники» И опять запирал дверь. Пробовал, дергал.
- Прибрать бы, барин. Вы бы ключ хушь хозяйке что ли... Который уж день.
По коридору бежал, не оглядываясь.
- Ключ понадобился... Вот оно! Вот оно!
Мимо швейцара скользнул, часы свои разглядывая озабоченно.
- К спеху... опоздал... знаем мы эти телефоны...
На улице жуткое беспокойство околдовало-проглотило. Дрожали губы. Хотел глядеть перед собой лишь и не мог; озирался, головою вертел. Вот уж бороться перестал с мучительницами незримо черными, поселившимися в мозгу.
- Куда идти хотел?.. Куда? Зачем? А, да... письмо... Ну, что же, что письмо... Следи, следи, голубчик... следи, шпик проклятый... Ишь шляпу надвинул... Я тебя до ночи по Москве пропутаю...
В извощичьей пролетке по плохой мостовой тряслась Ирочка. Домой ехала в Мертвый по Зачатьевскому. Маячащую фигуру разглядывала.
- Ба! Яша! Ну, конечно, он... Извощик, стой!.. Впрочем, нет. Гони, гони...
Сжалась, на другом тротуаре что-то будто разглядывает.
- Не заметил, кажется... Довольно родственничков на сегодня... А Яша в Москве... Ну, завтра разыщу, коли что. Косте телеграмму. Да гони ты, крокодил трясучий!
Домой приехала. Наверх не прошла. Прямо в мужской монастырь.
- Валя! Валя! Здравствуйте, анархисты... Слушайте. Запри дверь, Мишка! Строфокомил опять в белокаменную пожаловал.
- Кто? Кто? Какой строфокомил?
- Вот беспонятные! Дядюшка мой. Корнут Яковлевич. По предначертаниям правительства. По площади еду, из «Московской» Гервариус этот и еще с ним разные рожи богомерзкие. Ну, я подумала-подумала - в подъезд. Здесь, говорю, Корнут Яковлевич? У нас, говорят. Доложите, говорю: племянница. Обождать, говорят, придется, потому они катаются. Как катаются? Дома он? Дома они-с, только в лифте изволят кататься. Как так в лифте? Так-с, ножки у их опухли, в карете им кататься беспокойно; так их превосходительство в лифте катаются после завтрака ежедневно: для здоровья. Ну я, конечно: ха-ха-ха! А швейцар-подлец хоть бы улыбнулся. Обождите, говорит, полчасика. Нет, говорю, ждать не хочу; доложите, я с ним покатаюсь. Ну и каталась. Сверху вниз, снизу вверх. Наговорил он мне с три короба. Что его высокопревосходительство, да как его преосвященство... Наставлял меня на путь истины, к себе звал, на собрание черной сотни...
