даже преувеличит свои истинные чувства, не столько ради поэзии, сколько во имя жалости к себе. Он привык все вносить в этот своеобразный дневник своей души, и часто цитировал себе куски собственных произведений:"Любовь! Любовь! Тебе на пыткуЯ, словно грешник, отдаюсь.Ее огромных глаз улыбкуСтереть из памяти боюсь.Я из моей открытой раныЗа каплей каплю, пью нектар,И белый-белый щек пожарНе скрыли б лучшие румяна".
В прошлом году, зимой, Дана Лев поручила им с Галь и еще троим одноклассникам водрузить над классной доской длиннющий плакат с расписанием уроков. Тот день, как он сейчас помнил, был хмурым и дождливым, но в классе стояло непередаваемое веселье. Стул, на который залезла Галь, предательски зашатался, и Одед, одной рукой прибивая плакат, другой страховал девушку, которая острила, что либо она свалится, либо вся их работа пойдет ко всем чертям. Свидетели его попыток удержать и плакат, и Галь, заливались хохотом, которым заразился и сам Одед:
"И счастья чашу я испьюДо дна с потопа каплей каждой,За то, что с той, кого люблю,Смеялся радостно однажды".
Но то были мимолетные иллюзии, разбивавшиеся сразу же, как улетучивался хмель общения. Опечаленный парень размышлял тогда о своей незавидной участи, и клял судьбу за то, что она познакомила его с такой прекрасной, но влюбленной в другого девушкой, как Галь:
"Мою всю жизнь перевернулаБоль без конца и без начала,В бурлящий омут окунула,И не вернет на сушу вновь.Мой плот убогий не достигнетВовек заветного причала,Он неминуемо погибнет,Ибо сильна, как смерть, любовь".
На последние именины Галь Одед купил букет алых роз и косметический набор в подарок. По дороге к ней у него родилось четверостишье, которое потом вошло в целую поэму:
"Я в эту ночь не только розыК твоим бы бросил, Галь, ногам.Я за тебя – мою лишь грезу —По капле кровь свою отдам! "
А в конце прошлого учебного года, в июне, когда их выпуск вывезли на ночь гуляния в аквапарк, он, примостившись у своего лежака, и глядя с тоской на грохочущую дискотеку, где Галь, как обычно, была королевой, нацарапал карандашом на полях случайного листка газеты:
"На мгновенье, прошу, про знакомых забудь,И галдящий покинь хоровод.Пусть ко мне лунный луч озарит тебе путь,Жду тебя у недвижимых вод.Я по лунной тропинке тебя уведуВ поднебесный мечты моей храм.И от всех я тебя навсегда украду,И вовек никому не отдам! "
Так будет и на этот раз. Он напишет свои пламенные строки, много раз прочтет их про себя, вживаясь в созданный им себе образ, и спрячет в нижний ящик стола, в красивую коробку, где с недавних пор поселилась «незаконная» фотография Галь. Никто не узнает про этот тайник, никто не услышит, о чем, о ком он говорил, говорит и будет говорить стихами.
Устав кружить по комнате, Одед опустился, вернее, упал на кровать и лениво растянулся на ней. От круговорота мыслей и избытка чувств он даже не испытывал голода. Там, на вечеринке, их ждало изобилие закусок, так что ужинать дома было вовсе необязательно. Легкая сонливость одолевала его. Идти после трудного учебного дня на шумную дискотеку до двух часов ночи, а назавтра отправляться в школу к десяти утра, было все же нелегко для тихони Одеда!
Он закрыл свои медового цвета глаза и вскоре потерял счет времени. Юноше снилось, будто уже наступила ночь, праздник кончился, и он сладко спит. В былые времена он, после мероприятий такого рода, иногда ночевал у Хена, жившего всего в квартале от школы. Теперь это навряд ли будет уже возможным – ведь Хен дни и ночи проводит с красоткой Шели. Не исключено, что для этих двоих праздник окончится гораздо позже, чем в два ночи. Скорее всего, они вообще не будут спать этой ночью, зато на следующий день превосходно отоспятся на занятиях. Но ему то что – ведь сам он уже крепко спит! Пусть Хен живет своей ночною жизнью, а он наутро будет свеж и полон сил учиться, тогда как Хен…
– Одед, Одед, проснись! – раздались визгливые крики сестер прямо над его ухом. Малышки набросились на него, стащили с кровати, и потянули его, сонного, к входной двери.
Одед, с трудом придя в себя, увидел Хена, стоящего на лестничной клетке со скрещенными на груди руками и укоризненно качающего головой.
– Ну, дружище, ты даешь! – воскликнул он. – Мы битый час тебя прождали, уж подумали, что с тобой что-то случилось. Хорошо хоть, что ты одет.
* * *
В затененном алом свете двух прожекторов, над рокочущим от восторга, переполненном школьниками спортивном зале, пронеслись гулкие аккорды бас-гитары. К гитаре присоединился барабан. Зазвенели клавиши. Когда солист группы запел хрипловатым, низким, мощным голосом, зал взорвался от аплодисментов. Большая вечеринка в честь открытия учебного года началась.
Огромный спортивный зал, из которого по случаю концерта удалили все доступные снаряды, являл собой в этот вечер чудо неустанного недельного труда веселых добровольцев. Стены были обклеены рисунками и плакатами, рекламировавшими праздник и пестрели надувными шарами; с потолка свисали бумажные гирлянды, а по углам стен развесили мигающие лампочки, которым предстояло зажечься с началом танцев.
Дальний угол зала, примыкающий к раздевалкам, отвели для сцены, которую обили бумажной тканью цвета сажи. Длинные деревянные скамьи расположили по периметру помещения, и на них вставали те, кому не удалось занять места вблизи сцены, и которые пытались что-то разглядеть поверх океана голов соучеников. Некоторые даже залезали на спортивные лестницы.
Вся школа, все ученики и многие из педагогов присутствовали на традиционном шоу, которое должно было запечатлеться в их памяти на целый год.
Шестеро друзей, которые из-за сони Одеда едва избежали участи также карабкаться на скамьи и на лестницы, стояли в центре зала, прижатые друг к другу так, что их дыхание сливалось воедино. Хорошо еще, что все окна были открыты и вовсю работали вентиляторы! С самого их появления здесь, Шели озиралась по сторонам и напрашивалась на лестные отзывы товарищей о своем труде, доставившем ей массу удовольствия.
– Я уже привыкла к тому, что после таких удовольствий ты берешь у меня все конспекты, – пожурила ее Лиат.
– Жадина! – сказала Шели. – Знаешь, в чем разница между конспектами и удовольствиями? То, что конспекты можно всегда восполнить, в отличие от удовольствий.
Хен Шломи согласился с ней. Этим вечером его вьющаяся шевелюра была собрана на затылке в пучок, а мощный торс юноши облегала черная с серебром футболка. Выступающая по приглашению рок-группа была одной из его самых любимых, и он, сияя, подпевал солисту, размахивал руками, свистел от восторга и возбужденно повторял, что после концерта побежит за автографом.
Интеллектуал Шахар тщетно пытался найти в исполняемых песнях оправдание дикому воодушевлению друга: тексты их не блистали
