— Верх, верх,— волновалась Анастасия Юрьевна,— ради бога, поднимите верх.
Когда Галдин зачем-то обернулся назад, он увидел знакомую фигуру. Маленький полный господин в белом кителе глядел им вслед.
«Черт возьми, да ведь это почтмейстер»,— досадливо подумал Григорий Петрович, но ничего не сказал своей спутнице, чтобы еще больше не обеспокоить ее.
Пролетка тряслась по неровной мостовой вдоль низеньких грязных домов. Едкая пыль оседала на платье, забиралась в глаза и рот. По тротуарам ходили все те же гимназисты и студенты в фуражках с широкими полями и желтых ботинках. Старые евреи сидели у своих лавчонок, а у ворот собирались еврейки и о чем-то спорили визгливыми голосами. Городовой зевал на вывески.
Переехали через мост. Внизу под каменными быками сидели на отмелях мальчишки и ловили рыбу, иные купались — бронзовые и худые, как маленькие дикари, они кричали непристойности бабам, мывшим на берегу белье. За мостом извозчик свернул направо, мимо белого здания гимназии, тощего палисадника и предводительского дома.
— Куда же мы? — спросил Григорий Петрович: тряска по камням его раздражала.
— Я, право, не знаю,— нерешительно ответила Анастасия Юрьевна. Она сама чувствовала себя не по себе и боялась, что он это заметит.— Мы могли бы заехать к «Альберту»… но я боюсь, быть может, там есть кто-нибудь…
— Ну, в конце концов, мы здесь от этого вообще не гарантированы,— засмеялся Галдин.— Во всяком случае, приходится рисковать. Ты сама хотела этого! Не правда ли, моя маленькая трусиха?
— Да, конечно, и ты теперь недоволен мною!..
— Почему? — ничуть… но если школьничать, то школьничать… Не ехать же нам в самом деле кататься за город — этого удовольствия у нас и в деревне сколько угодно… Итак, к «Альберту»…
Они остановились перед единственной в городе кондитерской. На балконе сидело несколько посетителей. Два кадета с гимназистками, два коммерсанта и какой-то чиновник в форменном сюртуке. Но Анастасия Юрьевна ни за что не захотела садиться здесь: могут увидеть проходящие мимо,— и они пошли внутрь. В первой комнате за прилавком стоял совсем лысый, как колено, господин и со злым лицом гонял мух с конфет и пирожных; в соседней комнате, где расставлены были круглые столики, никого не было. Пахло шоколадом и масляными красками от картин, развешанных по стенам (здесь продавались произведения местных живописцев).
Сев в углу за один из столиков, они потребовали мороженого.
Анастасия Юрьевна сняла перчатки, и, вытянув на столе руки, смотрела на Галдина. Она была бледна от волнения и усталости, но глаза ее блестели оживлением.
— Ну, иди же ко мне,— сказала она Григорию Петровичу, разглядывавшему удивительные пейзажи и nature morte,— мы сейчас будем есть мороженое — я его ужасно люблю, оно напоминает мне детство…
Он сел напротив и взял ее за руки. Опять она ему казалась такой ласковой, хрупкой:
— Хорошая моя…
Но внезапно Анастасия Юрьевна закусила губы, чуть внятно прошептав:
— Ай-яй!..
Он сидел спиною к двери и ничего не видел.
— Что такое?
Потом, следя за ее глазами, обернулся. В кондитерскую входили панна Эмилия с двумя старшими дочерьми пана Лабинского.
XXIII
— Quel hasard! [18] — сказала довольно сдержанно панна Эмилия, завидя Анастасию Юрьевну и Галдина.— Мы так давно не видались. Madame приехала за покупками?
Все трое были в трауре, который очень шел молодым, но еще более старил старую.
— Да, я приехала сюда к своей портнихе,— смущенно отвечала Анастасия Юрьевна,— и вот встретилась с m-r Галдиным… Сегодня ужасно жарко…
Панна Эмилия, поджав губы, косо посматривала на ротмистра.
— Присядьте, пожалуйста,— говорил Галдин, обращаясь то к ней, то к ее молодым спутницам. Он чувствовал себя смущенным и досадовал на то, что пришел сюда. Слишком прямо смотрела на него панна Ванда из-под своей черной широкополой шляпки. Ровный румянец играл на ее щеках, хотя не было заметно, чтобы она устала от духоты и пыли; такие же темные, как у Анастасии Юрьевны, глаза глядели спокойно, холодно и строго; черное платье красиво облегало ее фигуру.
Панна Галина раскраснелась, как мак, серые глаза лукаво улыбались, а золотые волосы беспорядочно выбились из-под шляпки. Она дышала высоко своей крепкой грудью, которой, казалось, было тесно в узкой кофточке.
— О да,— говорила панна Эмилия, присаживаясь к столу и еще больше поджимая губы, словно желая показать, что она совсем уж не так верит в то, что ей сказала Анастасия Юрьевна,— летом в городе совсем немыслимо. Мы очень редко приезжаем сюда — и то ненадолго. После того как умер брат (при этом она тяжело вздохнула и на мгновение опустила вниз глаза), вся забота о семье перешла ко мне… Мои бедные девочки, mes petites nièces [19] так удручены горем… Mais on espère toujours, même en désespérant [20] — я надеюсь, что Господь поможет нам, и доходы в этом году не уменьшатся. Цены на горох стоят очень хорошо, а у нас так много гороху… Но простите, я, кажется, говорю совершенно неинтересные вещи для madame, madame не любит хозяйства…
Она опять поджала губы, снисходительно улыбаясь.
«С каким бы удовольствием я изуродовал твою гнусную физиономию»,— подумал Галдин, глядя на нее.
— Нет, отчего же, я всегда охотно слушаю,— сказала Анастасия Юрьевна, беспокойно взглянув на Григория Петровича.
— Мы должны извиниться перед вами, что не пригласили вас на похороны отца,— обратилась к ротмистру панна Ванда, когда ее тетка опять заговорила что-то об урожае,— но у нас есть свои семейные традиции — мы не приглашаем никого постороннего на похороны близких… Мы избегаем вмешивать других в наши личные частные дела… Вы понимаете?..
— Конечно, это так понятно,— ответил Галдин уверенно, хотя хорошенько и не вник в значение этих правил, а говорил из приличия.
— Все такие обряды или торжества имеют важное значение только для нас,— пояснила девушка свою мысль,— и ровно ничего не представляют для других, поэтому присутствие их может только внести диссонанс…
Она говорила по-русски чисто, без видимых неправильностей, но как-то особенно отчеканивала каждое слово. Выражение ее лица оставалось спокойным, уверенным: она точно не допускала возражений.
— Это совершенно правильно,— вторично подтвердил Галдин, думая: «Боже мой, как это скучно!»
Но лицо ее ему все-таки очень нравилось. Он вспомнил, что сказал ему ксендз, когда они уезжали из Новозерья. Он усмехнулся: ну могут же приходить в голову такие нелепые мысли!
— У вас, кажется, хорошие лошади? — снова обратилась к нему панна Ванда, прямо глядя ему в глаза. Она имела эту привычку, когда говорила с кем-нибудь.
— Недурные,— не без удовольствия отвечал ротмистр.
— Я слыхала, что вы великолепный кавалерист и стрелок…
— Ну что вы!..
— Правда, правда — мне передавал это один знакомый, он был вольноопределяющимся в вашем полку. Он мне говорил о вас.
— Право, я начинаю краснеть…
— Нет, вы не беспокойтесь — ничего дурного. Я сама люблю лошадей, люблю охоту и очень рада, что нашла единомышленника… Вы, конечно, приедете к нам?
— С удовольствием.
— Непременно… вы такой домосед, вас приходится просить — сами вы не догадаетесь заглянуть…
— Но я не знал, удобно ли это…
— Ну так знайте!
Она улыбнулась, но сейчас же ее лицо приняло спокойное, внимательное выражение. Она точно изучала своего собеседника.
Он стал говорить о лошадях, как о существах, с которыми сроднился, о которых привык думать, как о людях. Он говорил с увлечением, почти красноречиво. Конечно, у него и в мыслях не было понравиться своими речами, он действительно очень любил лошадей. Он рассказал, как он приобрел своего гунтера Джека, потом перешел вообще на конное дело в России, на скачки, на выездку… Теперь в полках опять начинают увлекаться спортом, серьезно учатся верховой езде. Россия в этом отношении далеко перегнала Германию и сравнялась с Францией.
Он выпрямился, помолодел. Лицо его дышало мужественной красотой: давно ему не приходилось говорить о своих любимцах. Рассказывая, он казнил себя за то, что, увлеченный своими личными делами, перестал думать о Джеке, совсем забыл его. Он положительно досадовал на себя за это.
Анастасия Юрьевна смотрела на него с удивлением, с восторгом, смешанным с ревностью. Как он любил этих животных! Как он оживился, говоря о них! — ей было это немного неприятно. Он никогда так не оживлялся, когда говорил с нею.
Панна Ванда слушала со вниманием; она смотрела в глаза Галдину, точно запоминая каждое его слово. Ее не смущали технические термины, которыми пестрела его речь,— она все это сама хорошо знала и слушала его как старшего товарища. Панна Галина добродушно улыбалась: она всегда радовалась, когда сестра ее была довольна. Но панне Эмилии все это скоро надоело, ей вспомнилось, сколько еще осталось невыполненного дела, она заторопилась.
