В пятидесятые годы, когда "Бобер" гремел не только в СССР, но и по всей Европе, его сестрорецкий Учитель уже не мог усидеть на вулкане своего величия. Сначала это была просто такая Фудзияма величия - с белой симпатичной верхушкой, синеньким небом, соснами по бокам - никаких признаков сейсмической активности. Но потом внутри что-то вдруг задышало, что-то открылось, какие-то кратеры, магма, бурление, и бедные японцы стали беспокойно выглядывать из окон своих бамбуковых хижин. В общем, произошло непоправимое. В голове у него что-то щелкнуло, он бросил ходить в школу, забросил за шкаф свои методички, предпринял историческое исследование и выяснил, что Бобров - это он сам.
Оказалось, что во время войны семью Боброва эвакуировали в Омск вместе с заводом, на котором работал его отец. "Бобер" поступил там в военное училище интендантов и продолжал играть с местными пацанами в футбол. А летом сорок четвертого его поймал комендантский патруль. "Бобер" шатался по улицам в два часа ночи. Курсанты в это время должны были находиться в казарме, поэтому приговор был простой - отправка на фронт в двадцать четыре часа. Вот здесь лихорадочная мысль сестрорецкого исследователя как раз и нащупала трещину в истории. Достаточную по ширине, чтобы скользнуть в нее и разместиться вполне комфортно.
"Выяснилось", что группа проштрафившихся омских курсантов, отправленных вместе с "Бобром" на фронт, была неудачно сброшена на парашютах в Белоруссии прямо на головы мотострелковой дивизии СС. Группа попала под пулеметный огонь и практически вся была уничтожена еще в воздухе. Кроме одного человека. Которым, разумеется, и был "настоящий Бобров".
Ему удалось отстреляться, он долго скитался в лесах, вышел на партизан, разбил немцев и участвовал в Параде Победы на Красной площади. Правда, знамя фашистское ему дали не самое главное. Он хотел, чтобы там был портрет Гитлера, но какой-то наглый маршал с папиросой "Казбек" знамя с портретом у него отобрал. Тем не менее он дошел до Мавзолея, чеканя шаг, и плюнул на это "фашистское говно" всей своей гордой "бобровской" слюною.
А в это время его зловредный "двойник", которого "якобы" пожалели и не отправили тогда, в сорок четвертом, на фронт, уже перебрался из Сибири в Москву и забивал всем подряд, играя за ЦДКА. Шустрый "самозванец" успел даже съездить в Англию в составе "Динамо" и заколотить там в ворота "Челси" и "Арсенала" те самые голы, которые по справедливости должен был забивать уставший уже от разочарований пациент доктора Головачева.
В конце концов он до такой степени свыкся со своей новой личностью, что, наверное, даже самому Всеволоду Боброву она не была так близка, как ему. Он прильнул к ней так же искренне, стремительно и порывисто, как юноша на лестничном проходе прижимается к еще малознакомой девушке, когда лифт, к счастью, сломан, и кто-то постоянно поднимается по ступенькам, и надо всех пропускать, но лестница слишком узка и так просто не разминуться.
На этой почве наш "бомбардир" эпизодически попадал в больницу к доктору Головачеву, ибо чей разум и сердце выдержат всю эту восхитительную гимнастику в полутемном подъезде, если она длится не двадцать минут, как у обычных людей, а всегда. Со всей силой и простотой бесконечности.
Врачи старались ему помочь, но, на самом деле, только заставляли его страдать. Попробуйте объяснить влюбленному юноше, что его девушка любит другого, а потом попытайтесь снова поверить в абсолютную ценность истины. Он приезжал в больницу совершенно счастливым и через месяц-другой отправлялся по месту жительства с мрачным лицом, запасом таблеток и массой сомнений.
И вот однажды все эти сомнения самым благополучным образом разрешились. Он смог наконец их проверить в лифте гостиницы "Москва". Непонятно каким ветром его туда занесло, но на втором этаже в кабину лифта, где он посматривал на свое отражение в зеркале, предчувствуя уже некоторые интересные события и перемены, упругой походкой вошел высокий и красивый Сева Бобров. Неизвестно о чем они говорили, пока лифт поднимался на пятый этаж, однако этого времени вполне хватило, чтобы "Бобровы" выяснили - кто из них кто, и, когда дверь лифта на пятом этаже плавно раскрылась, к ногам изумленной дежурной по этажу выкатился ни в чем уже не сомневающийся, слегка взлохмаченный, обыкновенный бывший учитель сестрорецкой начальной школы.
После всей этой веселой неразберихи, смуты и толкотни так и осталось неясным, узнал ли великий форвард того, кто учил его читать по слогам и писать на серой ворсистой бумаге "Мы не ра-бы", "Се-ва", "Ло-шадь", "Ма-ма" и другие для начала пока двусложные слова ("Вот так, не торопись, здесь черточка, осторожней, обмакни ручку еще раз, не видишь - она у тебя рвет бумагу?"). Бобров, как и на поле, решительно проявил все свои бомбардирские качества и поддержал реноме советского нападающего. Он стал нападающим в лифте.
Тем не менее, для его первого учителя эта встреча, - спустя столько лет, - оказалась настоящим спасением.
Через несколько дней по Москве поползли совершенно нелепые слухи. В гастрономах и в поликлиниках люди передавали друг другу на ухо, что "Бобер" избил внука Ленина. Причина этой несообразности состояла то ли в том, что взволнованная дежурная по этажу, увидев катящегося по полу лысоватого толстячка, вообразила себе невесть что; то ли народ так сильно любил Боброва, что не мог себе представить, как он избивает кого-то менее значимого в мифологическом смысле, чем он сам; то ли вообще все привыкли к тому, что он вечно попадает в истории, и если в прошлый раз был генерал, которого он вытащил за погоны из такси и получил от Василия Сталина за это дело лично по физиономии, то теперь это должен быть кто-нибудь ну никак не меньше, чем внук Ленина, потому что сына ведь не изобьешь - он, наверное, уже совсем старичок, а старичков колотить даже самому Боброву вроде бы неприлично. Не комильфо.
При этом никто не хотел вспоминать, что никакого сына никогда не было (если только его не прятали где-нибудь за границей, и вот теперь его отпрыск инкогнито явился в лифт гостиницы "Москва" и врезал там скорому на ответ футболисту). А следом за отсутствующим сыном не могло быть и внука.
Но все это уже никого не волновало - вся эта причинно-следственная генеалогия. Кому интересно, откуда берутся внуки? Да ниоткуда. Важно, что они ездят в лифтах и дерутся с Бобровым. Наотмашь. А потом выпадают к ногам испуганных дежурных по этажу.
Вот это весело.
Так или иначе после случая в гостинице жизнь сестрорецкого учителя круто переменилась. Он перестал бывать в больнице наездами и переселился туда насовсем. Уступая молве, он сменил в своем сердце шаткий и ускользающий образ Боброва на ясный и близкий каждому советскому человеку ленинский задор и ленинскую улыбку. Склонив голову над невидимой рукописью, он теперь часами писал воззвания к революционным солдатам, едко издевался над эсерами и социал-демократами, не сомневался больше ни в чем и являл собой образец полной гармонии и счастья.
Заканчивая процесс наблюдения за ним, я с грустью понял, что для своих планов мести я не смогу воспользоваться моделью его поведения. Любое возмездие предполагает в своем носителе незавершенность природы. Недостачу чего-то важного - нехватку, из-за которой, собственно, и начинается весь этот ужасный душевный зуд.
Внук Ленина достиг в своем развитии полного завершения. Его цикл замкнулся. Он, наконец, встретил самого себя и совершенно не подходил мне, потому что счастливые люди мстить не умеют.
* * *
"Жизнь, молодой человек, - это более или менее череда упущенных возможностей, - говорил мне Головачев. - Странно как вы, однако же, свою тряпку выжимаете".
"Не факт, - отвечал я. - Для многих людей, уважаемый психический доктор, жизнь - это тайный план Бога".
"Вот как? - удивлялся он. - Вы что, тоже стали религиозны? А как же комсомол? Да перестаньте вы елозить этой тряпкой. Забрызгаете мне весь халат. Вы член ВЛКСМ?"
"Мне надо домыть. Старшая сестра будет ругаться. Она и так меня ненавидит".
"Не выдумывайте. Вы слишком много анализируете. Поверьте, поведение окружающих не всегда поддается анализу. То, что вам показалось ненавистью с ее стороны, скорее всего было просто минутным раздражением. Что она вам сказала?"
"Неважно".
"Вот видите. У нее, наверное, просто были месячные. Скажите... а у Любы... восстановился месячный цикл? - Он запинался, но тут же суетливо добавлял. - Меня беспокоит воздействие тех препаратов, которые она получила у нас".
"Я не в курсе", - отвечал я, чувствуя, как лицо тяжело и неуправляемо наливается краской.
"Вы смутились, - говорил, улыбаясь, Головачев. - Ну да, вы ведь еще совсем молоды. Сколько вам лет?"
"Какая разница?"
"И хамите по-прежнему. Вам нравится работать у нас?"
Я молча тер шваброй и без того уже сверкающий участок пола.
"И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее".
