- Чего это ты? - спросил Иван, увидев его лоб.
- Об сучок, мать его... - отмахнулся Селиванов. - Ну, как вы тут? Она как?
Иван мялся.
- Сегодня лучше. Вчера плохая была...
- Про отца сказала?
Иван кивнул и покосился на дверь.
- Не понял я, кто он был-то?
- Из тех, стало быть, - с намеком ответил Селиванов, - кто нынешней власти в ножки не кланяется!
Иван нахмурился.
- Не наше это дело, - сказал он угрюмо.
- Понятно, что не наше! Завтра увезу ее в Иркутск.
- Слаба она еще... - неуверенно возразил Иван, и опять не понравился Селиванову.
- Посмотрим!
Людмила сидела у окна, что выходило на рябинник. Увидев Селиванова, вся подалась к нему.
- Ну слава Богу! Что с вами, вы ранены?!
- С чего ранен-то! По темноте шел, на сучок напоролся!
- А он?..
Селиванов повесил ружье, скинул куртку, вернулся к порогу, протер сапоги и подошел к ней.
- Ты обо всем этом не думай! Вон как тростинка стала. А с ним все в порядке! Договорились! Он сам по себе, мы сами по себе! Уехал в Иркутск. Вместе из тайги выходили.
- Почему же проститься не зашел? - спросила она, вся настораживаясь и бледнея.
- Говорит, дела... Кланяться велел...
Она посмотрела ему в глаза, и Селиванов съежился.
- Вы говорите неправду... Что-то случилось? Да?
Селиванов по-бабьи всплеснул руками
- Ну чего мне, крест целовать, что ли! Говорю, все в порядке! В Иркутске, сказал, зайдет навестить!
Эта фраза была удачной, она изменила выражение ее лица, и только разбитый селивановский лоб да его глаза, не выдерживающие ее взгляда, мешали ей справиться с тревогой. Молчавший до того Иван вдруг сказал грубо:
- Ну-ка, иди привяжи собак, а то мне весь огород вытопчут!
Селиванов благодарно взглянул на него и поспешно вышел, Иван - за ним.
- О чем речь? - спросил Иван.
Селиванов замялся.
- Да был там еще один...
- Ну?..
- Чего ну! Был да сплыл... Больше нетути! - зло ответил Селиванов.
- Говори толком!
Селиванов потрогал рукой лоб, взглянул на Ивана.
- А может, тебе не все знать надо, Ваня?
- Все равно узнаю!
"Сходит на Чехардак и догадается! Дождем не пахнет... Кровь на траве... Могилы..." Он вздохнул и сказал виновато:
- Шлепнул я его!
Иван резко схватил его за грудки.
- Ты еще не нашлепался? Да?
- Не хватай! - обозлился Селиванов. - Я тоже жить хочу! Если б не я его, то он меня... Девку он хотел в свое дело взять, а я не дал! Понял?!
- Какую девку?
- Отпусти, говорю! Какую! У тебя что, двадцать девок в доме?
Иван отпустил, недоуменно уставившись под ноги. Селиванов поправил рубаху, высморкался.
- Это мне он вскользь врезал, и то чуть башку не расколотил. Тебе револьвер к морде не подставляли? А? Ну так нечего за грудки хватать! А то ишь какой справедливый! Тот тоже меня хватал, да отхватался!
Селиванов пошел в дом. Иван за ним. Их долгое отсутствие и нахмуренные лица снова насторожили Людмилу. И пока Селиванов умывался, ел, пил чай, она смотрела на него молча и выжидающе.
- Завтра в Иркутск поедем, - сказал Селиванов. Она не ответила. Ей было все равно, где быть и куда ехать.
- Нешто в городе поправишься! - пробурчал Иван.
Потом они с Иваном перекинулись фразами о том, о сем, и когда уже Селиванов совсем было успокоился, Людмила подошла к нему вплотную, так что он вынужден был подняться с табуретки, и потребовала тихо, но решительно:
- Расскажите мне все!
- Ну вот! - ахнул Селиванов. - По-новой бабка пошла курей считать. Я ж говорил...
Но под ее взглядом голос его перешел на невнятное мычание, он замолчал, облизывая губы, умоляюще глядя на Ивана. Тот сидел в стороне, не подымая глаз. Селиванов беспомощно плюхнулся на табуретку.
- Он жив? - спросила Людмила.
Тут бы и подхватить, раз она еще надеется, да сочинить чего-нибудь, но в мозгах - студень бараний.
- Да говорите же!
- Не рви душу человеку, коли врать не умеешь! - угрюмо сказал Иван. Людмила быстро обернулась к нему, испугом зашлось ее лицо.
- Шлепнул он его! - ответил Иван на ее молящий взгляд.
- Как... шлепнул?!
- У тебя что, язык отняло?! - взревел Иван. - Я за тебя говорить не обязан!
- Ну, это...- виновато заспешил Селиванов. - Бить он меня начал, с револьвера стрелял... он в меня, я в его... ну и... того...
Она как-то странно кивнула головой и отошла к окну.
Он подбежал к ней.
- Погибла б ты с ним! Ни за что ни про что! А какое его дело и правда его какая, про то ни ты, ни я не соображаем! А тебе жить надо!
- Вы тоже недобрый... - проговорила она так тихо, что Иван не услышал.
- О том после судить будем! - Селиванов отошел, надел куртку, кинул на голову картуз.- Дела у меня... к вечеру приду...
Хлопнув обеими дверьми, плюнув на заскуливших собак и пнув ногой калитку, направился он, куда глаза глядят, поперек чащи рябиновой. Но скоро понял, куда: к тетке Светличной.
- Андриян Никанорыч! - всплеснула руками Светличная. - Господи! Ну как там?
- Самогон у тя есть?
- Сконча...а...ался! - простонала она.
- Глотка горит! Есть али нет, говори! А то в магазин пойду!
Всхлипнув, она провела его в горницу. Селиванов протопал через кухню и сел за стол, покрытый вышитой скатертью.
- Отмучился, значит! - вздохнула Светличная.
- Кто отмучался, а кто нет!
- Крест-то хоть поставили на могилке?
Селиванов махнул рукой. Отстань, дескать! Она фартуком вытерла глаза, подошла к массивному буфету и вытащила двухлитровую бутыль. Принесла картошки вареной, огурцов соленых, луку. Поставила хлеб, стаканы.
- Помянем!
- Царствие ему то самое! - буркнул Селиванов и выпил, не поморщась. Она тоже выпила четверть стакана. Потом они молча жевали огурцы.
- Лоб-то чем?..
Он отмахнулся.
- Сиротку куды девал?
- Пристроил...
Он налил себе еще, выпил и понял, что бесполезно: сколько ни пей, душе легче не станет...
- А что если девку за Ивана Рябинина отдать? А?
Пришла же в голову глупость! Он ожидал, что Светличная замашет руками, возмутится, - он даже хотел этого. Но она сказала по-другому.
- Ежели полюбятся, так чего ж! Он мужик надежный!
- Да нешто она за мужика пойдет! Благородиева дочка! Ты - того...
Обидно стало до слез. Он резко отставил бутылку.
- Хреновый у тебя самогон!
- Давешний, - охотно согласилась Светличная.
- Муж-то у тебя хохол был, что ли?
- Хохол, - вздохнула она.
- Не люблю хохлов! - задирался Селиванов.
- Всякие бывают...
- За меня пойдешь? - спросил, будто между прочим.
Она покачала головой.
- А чего? Еще и детей будем иметь!
Она потупилась.
- Бесплодная я... Оттого и муженек ушел...
- Пошто ж так! - сочувственно сказал Селиванов, не скрывая разочарования.
- Бог знает...
Он схватил бутыль, налил по стаканам. Выпили и снова молча жевали картошку с огурцами.
- Вот ты мне скажи: человеку добро делаешь, а он тебя недобрым обзывает, почему так? А?
Она склонила голову на бок и, покачиваясь, тоненьким голоском тихо затянула песню:
Не пойду сегодня в церковь,
Будут милого венчать...
Я не выдержу, заплачу,
Будут люди замечать...
- Нет, вот ты скажи: человеку добро сделал, смерти в рыло глядел, а он тебе говорит: недобрый, дескать...
Зазвенели колоколы,
Мил с другой венчается!
Ой, подружки вы, подружки!
Жизнь моя кончается!
- А другой и ухом не повел, а в добрые попал! Это как, а?
- Обидел тебя кто?
- Кто меня обидел, тот... увидел! Чего с тобой толковать!
Он навалился грудью на стол и то ли песню замычал какую-то, то ли просто заскулил по-пьяному. Так и заснул за столом. И когда Светличная волокла его на кровать, сапоги стаскивала и на бок заваливала, даже голосу не подал. Сама она залезла на печь, задернула занавеску и долго в темноте плакала...
Утром, отказавшись от чая, побитой собакой выскользнул Селиванов из дома Светличной и почти побежал к Рябинину. Там его ждала оплеуха. Сначала Иван не очень уверенно предложил Людмиле пожить еще несколько дней у него. Селиванов не обратил внимания на его слова. Но потом! Людмила сказала коротко и определенно:
- Не поеду!
Иван от радости залился краской и стал противен Селиванову до нетерпения. Он плюнул, кинул за спину мешок, ружье - за плечи и, не прощаясь, ушел. В тайгу.
В его отсутствие и случилось то самое утро, когда кто-то из деревенских, проходя тропой мимо рябининского дома, увидел на крыльце светловолосую царевну, а около крыльца - онемевшего, ошалевшего егеря...
4
Совсем стемнело, а старик Селиванов все еще сидел на колодине вблизи рябининского дома. Но вот в фигуре его наметилось какое-то движение: он фальшиво закашлялся, заохал, неохотно поднялся. И вдруг решительно, твердо направился к дому, в единственном, освобожденном от досок, окне которого уже мерцала желтым светом лампа.
От того места, где когда-то была калитка, в сплошных зарослях кустарника и сорняков появилась прорубленная, вскопанная и плотно утоптанная дорожка до крыльца, тоже чуть подправленного, ровно настолько, чтобы не переломать ноги.
