— А кто же я? — растерянно спросила девочка.
— Малявка ты ещё пока. И сиди там, в траве, молча, некогда мне с тобой разговаривать.
Он вошёл снова в воду, пополоскал платье, выжал его, аккуратно расстелил на траве и позвал девочку.
— Подойди к воде, малявка, тебе умыться надо.
Её покорно подошедшую, притихшую умыл. Сказал:
— Теперь к копне пойдём, прокатишься.
— Платье мне отдай сначала, — тихонько попросила девочка.
— Так оно ж мокрое. Ты в рубашке моей пока оставайся. Я твоё платье с собой возьму, пока мы к стогу добираться будем, оно подсохнет, там и переоденешься.
— Нет, отдавай мне моё платье, — настаивала девочка. — Я его, хоть и мокрое, надену. На мне пусть сохнет.
— На, наряжайся, — платье протянул ей Радомир и к лошади пошёл.
Платье надела быстро девочка. Стремглав догнала Радомира у копны.
— А вот и я, — запыхавшись, она сказала. — Возьми свою рубашку.
— Конечно. Ты — моя напасть. Уже все парни возвращаются, а я с тобой вожусь. Давай залазь наверх.
Он девочке помог забраться на копну сена. Взял за уздечку лошадь, и тронулись они по направлению к стогу сена.
Маленькая девочка в мокром платье сидела на поехавшей плавно копне и ликовала. Она — одна, не так, как все, по двое-трое. Одна она сидела на копне. И счастье было на лице, как будто бы богинею вдруг стала.
Ох, видели б подружки, как она, не в караване, а одна. Её одну везёт… Взглянула, как ведёт поводом лошадь Радомир, и больше глаз от его спины не отводила. Сердечко детское сильней забилось. По всему телу — теплота. Конечно, понимать девчушка не могла: она влюбилась.
Ах, эта детская любовь! Чистейшая она — подарок Бога. Только зачем приходит рано иногда, тревожит детские сердца? Зачем? Какой в ней, ранней, смысл? Оказывается, великий в ранней любви смысл, вед-руссы его знали.
Подъехав к стогу, Радомир к копне вернулся.
— Давай слезай, не бойся, подхвачу.
Он подхватил прыгнувшую на него девчушку, опустил на землю, спросил:
— Ты чья?
— Я из соседнего селенья, я — Любомила. С сестрой в гостях мы, брату помогаем, — ответила она.
— Вот и иди к сестре, — ответил, удаляясь, Радомир. Он даже не повернулся к девочке ни разу.
Она стояла, всё смотрела, как отвязал он вожжи от копны, залез на бочку, на коня вскочил, галопом поскакал за новою копною.
Любовь, как полноправный член семьи
Домой с сестрой вернулась маленькая Любомилка. Как раз семья вечерять собиралась. Но Любомилке сесть за стол не захотелось, она, прижавшись к бабушке, просила:
— Пойдем со мною в сад, бабулечка. Тебе одной хочу о чуде рассказать.
Отец, услышав просьбу, возразил:
— Негоже, доченька, когда семья за стол садится, удаляться. Да ещё бабушку с собой…
На лицо дочери отец взглянул и улыбнулся. Ведруссы знали благодать детской любви. Умели обласкать любовь, в семью принять, как дар небесный, не насмехаться над любовью, уважать.
Энергии великой благодать ценили, вот потому энергии Любви к ним с радостью великой приходили.
— Так вы там с бабушкой в саду и поедите ягод, — сказал отец, как будто, равнодушно.
В саду, в дальнем его углу, бабулечку свою и усадила на скамейку Любомилка и сразу начала взволнованно рассказ:
— Бабулечка, я там, на сенокосе, с подружками играла. Они как побегут кататься на копнах. А мне не очень-то кататься и хотелось. Иду себе так просто.
— Вдруг один, такой красивый, самый добрый, парень молодой лошадь остановил свою, ко мне подходит.
— Да, бабулечка, так близко, как с тобою я сейчас стою.
— Такой красивый и добрый весь такой. Стоит передо мною, говорит: «Я очень, девочка, тебя прошу…». Нет, не так он говорил, а по-другому. Он говорил: «Я тебя, девочка, не просто прошу, а даже умоляю на моей копне немножечко проехать». Я прокатилась. Вот. Ты поняла, бабулечка? Случилось что-то с ним?
— С тобой случилось, внученька. А как его зовут?
— Не знаю. Ничего он не сказал.
— Ты мне сначала, Любомилочка, всё расскажи и постарайся не забыть, как было всё по правде.
— По правде, — опустила Любомилка вниз глаза, — по правде? Я в лужу упала, он платье моё постирал, потом на копне прокатил, а как зовут не сказал. Малявкой меня называл и, когда уходил, ни одного разочка даже не взглянул в мою сторону, — рассказала бабушке Любомилка и заплакала. Сквозь плач продолжала:
— Всё стояла я, смотрела, как он уезжал. Только он ни разочка не взглянул на меня, как зовут не сказал.
Бабушка прижала к себе внучку. Русую головку гладила, будто бы лаская в ней энергию Любви. И шептала тихо как молитву: «О великая энергия от Бога. Благодатью своей внучке помоги. Не сожги её сердечко неокрепшее. На деянье сотворенья вдохнови».
Вслух сказала Любомилке:
— Хочешь, внученька, чтобы тот хороший очень парень всегда лишь на тебя одну смотрел?
— Да, хочу, бабулечка. Хочу!
— Так не попадайся ему больше на глаза три года.
— Почему?
— Видел он тебя в грязи испачканной. Плачущей, беспомощной малявкой. Таким образ твой остался в нём. За три года станешь ты взрослее, краше и умнее, если постараешься сама.
— Я стараться очень-очень буду. Только подскажи мне, бабулечка, как стараться?
— Все тебе секреты, внученька, я расскажу. Если в строгости их будешь исполнять, краше всех цветочков на земле ты станешь, любоваться тобой будут люди.
— Не тебя, а ты сама любимых сможешь выбирать.
— Говори, бабулечка, я всё исполню, говори быстрее, — торопила бабушку малышка Любомилка, за подол платья бабушку трепала в нетерпенье.
И медленно, торжественно произнося слова, поведала внучке бабушка:
— По утрам вставать пораньше надо. Ты валяешься в капризах по утрам. Встав, бежать к ручью, там омываться чистой родниковою водой. Возвратясь домой, немного кашки съесть. Ты же сладких ягод требуешь всегда.
— Бабушка, зачем же дома мне стараться, если не увидит он меня? Как в ручье я по утрам купаюсь и как кашу ем? — удивилась Любомилка.
— Этого, вестимо, не увидит. Но старанья на тебе красою отразятся внешней. И энергия появится внутри.
Любомилка старалась следовать бабушкиным советам. Не всегда у неё это получалось, особенно в первый год. Но тогда бабушка с утра к ней на постель садилась, говорила: «Коль не встанешь с солнышком, не побежишь к ручью, в этот день не станешь краше».
И вставала Любомилка. На второй год к режиму попривыкла, исполняла с лёгкостью процедуры омовенья утром, с весельем кашу ела.
До срока бабушкиного — трёх годков — всего лишь месяц оставался. К капищу из разных селений съезжались люда на ярмарку. Повозки с людьми ехали мимо поместья, в котором Любомилка проживала.
Вместе со своей старшей сестрой Екатериной на проезжающих смотрела Любомилка. И вдруг одна повозка, свернув с дороги, подъехала к воротам, у которых две девочки стояли. И в ней, в подъехавшей повозке… Его узнала Любомилка сразу. Среди других людей сидел и управлял лошадью её любимый повзрослевший Радомир.
Сердечко девочки затрепетало, когда подъехала повозка к их воротам и остановилась.
Мужчина старший из всех сидящих, наверное, отец, сказал:
— Вам здравия, девицы. Отцу вашему, и матери, и старшим всем передайте мой поклон. А нам бы кваску вашего попить хотелось. Забыли свой в дорогу взять.
Любомилка стремглав вбежала в дом и крикнула:
— Всем вам поклон. Да где кувшин? Где ж он, кувшин наш с квасом? Ах да, в чулане, охлаждённый он. — И бросилась к чулану, и опрокинула у двери стоящее ведро. И повернувшись, дедушке и бабушке скороговоркою сказала: — Всем тихо, вытру воду, как вернусь.
Схватив кувшин, она к воротам подбежала, остановилась, отдышалась, волненье сдерживая, степенно из калитки вышла, подала старшему мужчине кувшин с квасом.
Пока отец семейства пил квас, она, не отрываясь, на Радомира всё смотрела. Но он разглядывал Екатерину.
Когда ему был передан кувшин, он допил оставшийся в нём квас, с повозки спрыгнул и протянул кувшин Екатерине, сказав:
— Спасибо. Добрыми руками закваска сделана была.
Телега удалялась. Любомилка вслед смотрела, потом к скамейке, что в дальнем углу сада, побежала, не села, а упала на скамейку, горько зарыдала.
— Чего опять ты так печальна, Любомилка? — К ней бабушка пришла и рядом села.
Сквозь плач рассказывала бабушке о происшедшем Любомилка:
— Они подъехали и квасу попросили, там юноша тот был, который прокатил меня, тремя годами раньше, на копне. Он ещё краше стал. Я побежала, квасу принесла в кувшине. Квас пили все — хвалили. Он тоже пил, потом кувшин отдал Екатерине.
Не мне, бабулечка, а ей, разлучнице моей, Екатерине. И ей, не мне, сказал «спасибо». Она, дылда здоровая, пока я за квасом бегала, о чём-то говорила и на него смотрела. Он тоже на неё смотрел и улыбнулся даже. Сестра родная — разлучница моя. Дылда она.
