- То есть как откуда...
- Но, как я это дело понимаю, чтобы были дети, надо хотя бы изредка иметь возможность уединиться со своей законной...
- Ничего, это нас не заботит... Выберем ночку потемнее...
Его некрасивая жена кормит цыплят и дергает плечиком - что за дурацкие шутки у них тут, в Чутуре...
Дороги узенькие, акации растут высокие, временами приходилось ложиться на сено, чтобы ветви не исцарапали. Пригибаясь, Мирча каждый раз находит горячие губки. Боже мой, нашли время баловаться эти губки! Балагуря то с одним, то с другим, лениво сворачивая из переулка в переулок, он вдруг натянул вожжи, облегченно вздохнул, и телега остановилась возле почерневшей лозовой калитки.
- Ты знаешь, куда твои прячут ключи?
Им очень повезло. Онакий Карабуш, человек старательный и аккуратный, не только поспешил в поле чуть свет, но даже прихватил с собой обоих сыновей и Тинкуцу, заперев дверь маленьким замочком.
- Вон там, за тем камнем, лежит ключик.
Ей, должно быть, очень понравилось в своем колодце, и она не спешила вылезать. Чуть высунулась, оглядела, счастливо мигая, родной дворик: впервые в жизни уезжала она так далеко от дома. Подумать только, ее не было, а георгины уже цветут, и картофельная ботва выросла высокая, тропинки и весь двор чисто подметены - ее, верно, ждали. Мирча достал пустую кошелочку, забросил ее во двор перед самым домом.
- Что же ты, слезаешь, не слезаешь?
Нуца собралась уже проститься с этим буйным сеном, когда неожиданно из глубины сада показался Онаке Карабуш с огромным топором. Он встал посреди двора, рассерженный до невозможности. Искусство плотника давалось ему только при огромном возмущении, и, когда нужно было что-то обтесать, он дня два ходил сердитый, накапливая злость. Карабуш оглядел Мирчу долгим недоумевающим взглядом.
- Чего стал с телегой?
- Лошади распряглись.
Карабуш, открыв калитку, вышел, брезгливо поправил сбрую. Снял висящий клочок сена, ощупал, понюхал, но сено ему не понравилось. Вернувшись к себе во двор, он вдруг заметил заброшенную Мирчей кошелку. Взял ее игриво, одним пальцем, казалось, вот-вот обрадуется, как радуются вещам, которые считают окончательно потерянными. Но, не успев обрадоваться, призадумался, что-то вспомнил, мельком и краешком глаза покосился в сторону телеги. О, нет, подумал он. Нет и тысячу раз нет. Скупо, одними губами улыбнулся, резко тряхнул старой седой головой и замер, держа в одной руке топор, в другой плетеную кошелку.
Он уже не видел телеги с сеном, а разглядывал только парня с непокрытой головой. Даже, казалось, не разглядывал - распахивал Мирчу медленно и тягуче, борозду за бороздой. Он распахал его руки, его грудь, его голову, и Мирча, обливаясь холодным потом, почувствовал на переносице прохладное острие топора, качавшегося в руках Карабуша.
- Ты мне ее подбросил?
- Это ваша кошелка.
Карабуш издевательски улыбнулся: скажите, как легко нашел этот парень нужного ему дурака! Подошел, медленно и ловко забросил кошелку обратно в телегу с сеном и, повернувшись, стал намертво у своей калитки, словно ожидая, что весь день ему будут подбрасывать во двор всякий хлам. Телега тронулась с места, стала спускаться по переулкам, а Карабуш стоял и долго, не мигая провожал ее.
Николае Морару, нахлобучив шляпу на затылок, стоял посреди двора, сердито сплевывая. Его крепкие, широко расставленные ноги прямо-таки вросли в землю. Телега проехала под самым его носом, но он не отошел, даже не изменил позы. Ему важно было выяснить, кто же здесь хозяин; он ждал, чтобы хоть одна соломинка задела его или его шляпу, и тогда бы все выяснилось. Но Мирча хитер, и, когда отец устраивал ему экзамен, он умел отлично поставить во дворе телегу.
Рядом, за низенькой изгородью тетушка Сафта собирала коноплю. Плечи и спина обсыпаны ржавым конопляным цветом, позеленели руки. Она кашляла от пыли, от усталости, от острого конопляного запаха. Она кашляла, но стояла у изгороди, готовая в любую минуту заступиться за сына.
Еле-еле уловимым движением левой брови Николае Морару приказал сыну немедленно исчезнуть с телеги и, как только Мирча спустился, прислонил лестницу к возу, прихватив вилы под мышку, и, покрякивая, стал подниматься. Он был помешан на разных способах перевозки сена, он считал, что сено надо разгрузить тут же, пока жара не настала. Николае очень удивился, найдя там, наверху, маленькую плетеную кошелку. Лениво разглядев ее, брезгливо сбросил на землю. Потом взял вилы и собрался уже запустить их в самую сенную мякоть, да вдруг так и застыл. Медленно, будто выбираясь со дна морского, сначала выплывала голова, за ней плечи, длинные золотистые косы, и вдруг Нуца выпрямилась, независимо повела бедрами, и весь позор ее первой любви закачался рваными лохмотьями.
Он был грозен в эту минуту, Николае Морару. Она опустила голову, как покорная дочь, и все ее существо обещало бесконечное повиновение своему свекру.
Мирча почесал затылок, криво улыбнулся и сказал, глотая слова:
- Невестка... Ваша невестка, отец!
Николае Морару погладил ладонью левую бровь, что-то соображая, сплюнул далеко на землю и с нескрываемой издевкой произнес фразу, которую Мирча не смог простить ему всю жизнь:
- И дожил ты, сынок... Подбираешь с дороги надкушенные, брошенные другими яблоки...
- А если ему именно эти надкушенные и брошенные яблоки нравятся, вам-то какое дело?!
И вот Нуца, эта тихая и скромная Нуца, подняла голову, острой бритвой сверкнули карие глаза. Она оглядела руки своего свекра, оглядела его лоб, глаза. Посмотрела в самые зрачки Николае Морару и смотрела до тех пор, пока растерявшийся Николае не стал щупать ногами край лестницы, чтобы спуститься на землю.
Игра в невесты кончилась, начиналась другая, более простая, более жестокая игра. И Нуца в своей рваной юбочке, стоя высоко на сене, обжигала лютой ненавистью весь двор, всю деревню, весь мир.
Бедная тетушка Сафта, она никак не могла откашляться. А ей нужно было что-то сказать, она ведь была матерью, и она отрицательно качала головой: нет, никогда, ни за что в жизни!
Но было уже слишком поздно. Они приобщились к светлой степной ночи, эта ночь стала на всю жизнь их лучшим воспоминанием, и уже никто не смог бы справиться с ее дурманящей силой.
Мирча взял вилы из рук отца, забросил их наверх. Это сено было первым их добром, его разгрузка - первым их трудом, и Мирча сказал зло, словно всю жизнь разгружал с ней сено и она никак не могла взять в толк, как это нужно сделать:
- Давай сбрасывай! Только осторожно.
По дороге мимо них шла австрийка, сельская повивалка. Суждено ей было стать первым свидетелем их совместной жизни. Она смотрела долго, удивленно, потом, сухо улыбнувшись, спросила:
- Что поделываете?
У тетушки Сафты пропал дар речи, она плакала. Николае Морару никогда не опускался до бессмысленных бесед с прохожими бабами. Мирча спешил складывать сено, он был весь охвачен хозяйственным пылом, но Нуце эта старуха в скором времени могла понадобиться, и вот, стоя высоко на телеге, притворно ласково улыбнувшись в ответ на сухую улыбку повивалки, ответила тоном молодой хозяйки, довольной и своим домом, и мужем, и вообще всем на свете:
- Вот сено выгружаем. Вы-то как поживаете?
Горячие маки
Каждый год, сразу же после крещенских морозов, в доме Карабуша начинали появляться крохотные таинственные узелочки. Две-три щепотки, завязанные в белую тряпочку, вызывали огромное любопытство, и Тинкуца прятала их с поразительной находчивостью. Но что-то этим узелочкам не сиделось в своих тайниках, они нет-нет да и выглянут на свет божий. Карабуш никогда не унижался до того, чтобы заинтересоваться ими, но иногда, в минуту глубоких раздумий, его руки как-то сами по себе выгребали узелочки, развязывали, и он долго, удивленно перебирал таинственный мир семян.
- Тинкуца, это еще что?
Тинкуца стояла пораженная этой вездесущностью своего мужа, ее ресницы замирали, а старческие обветренные губы шептали ласково:
- Догадайся...
Начиналась весна. В узелочке лежали семена, а посев - это самое древнее, самое великое искусство человека. По ночам еще стонали метели, еще снег ухарски скрипел под каблуками, а пахари чуяли: дело идет к весне. Чутуряне копили силу, мечтали о длинной, во все поле борозде, а на долю чутурянок оставались приусадебные участки. Маленький клочок земли вокруг дома, затоптанный скотиной и заваленный всякой всячиной, с приходом весны впитывал в себя всю фантазию, все трудолюбие хозяйки. Здесь все было просто и бесхитростно, как дважды два. Все, что любят в этом доме, все, в чем нуждались прошлый год, было изображено аккуратными грядками. Картошка, капуста, морковь, огурцы. А когда все уже засеяно, но остались еще семена, чутурянки, в силу своей женской логики, разбрасывали их по всему полю на авось и все лето вели отчаянные бои с засухой и курами.
Каждый год примерно с середины февраля чутуряне заводили между собой умные и степенные беседы относительно посевов, а чутурянки молча обменивались семенами, наводняя свои дома крохотными узелочками. Онаке Карабуш, как, впрочем, и все чутуряне, никогда не снисходил до этих бабьих хлопот, считая, что женщины легкомысленно воспринимают самые мудрые советы и хорошо усваивают только свой горький опыт. Но иногда его руки становились любопытными, и тогда он вынужден был выцедить из себя пару советов, о чем жалел круглый год.
