С каждой минутой всё больше ощущал Гучков облегчение и победу. Ведь совсем могло иначе сложиться – уехали бы и без отречения. Упёрся бы царь – и что? А теперь – такую задачу свалили! – теперь только стряхнуться от помех, как в Таврическом, в Луге, – и освежёнными силами сокрушить Германию!
И ещё хотел им успеть сказать Рузский до переговоров: что посланные против Петрограда войска – это фикция, Рузский-то следит, они отначала растянулись, застряли, а теперь и отзываются.
Ну да всё обошлось прекрасно. Однако, как ни освобождён и упоён, Гучков раньше о деле:
– Один экземпляр отречения повезём с собой, а один оставим, Николай Владимирович, в вашем штабе на хранение. А ещё бы правильней – надо бы сейчас отречение зашифровать – и телеграфно передать в Главный штаб, а они – нашим в Думу. Там-то ждут не дождутся.
Только двое они с Шульгиным видели ту таврическую обезумелость, а кто не видел – не вообразит. И что значит для них там – скорей узнать.
Да, это было разумно. Уже с полученным отречением нельзя было терять часов даже и на ужин.
Но – кому же доверить шифровку, кроме Данилова? И как же, как же не хотелось ему отрываться от этого стола и разговора с высокими гостями!
А ещё, ещё быстрей – послать от имени двух депутатов короткую телеграмму на имя Родзянки: что «согласие получено».
Нечего делать, взял Данилов телеграмму, взял одно отречение, поехал в город.
Александру Ивановичу здоровье давно уже не позволяло есть и пить без оглядки, и не этой живой плотяной радостью был для него дорог стол, да даже и не всякой застольной беседой, – например, сейчас он не был к ней особенно и расположен. А каким-то – надскатертным, надрюмочным полётом.
Свершение! Выполнена задача – может быть, целой жизни. И уже не надо измышляться строить заговор, искать сторонников. И уже ничто не грозит, если заговор раскроется.
Освобождение!
И даже! – проступали явные черты прежнего замысла, даже несомненное прозрение было в нём: между Царским Селом и Ставкою, как задумано, почти по дороге, лишь немного сбились в сторону, во Псков. И где же состоялась встреча с царём? – да в вагоне! в том самом, который и надо было захватить! Ещё был в заговоре замысел, чтоб и Алексеев поддался, не мешал, так вот он и не мешал! Да не просто похожесть была – это и был тот самый замысел в точности: схватить растерявшегося царя, вырвать у него отречение, он не сумеет отказать, таков прогноз! – и после этого пусть уезжает в Англию.
– Господа! – сосредоточенно поднял бокал сивоусый Рузский с четырёхугольным стоячим ёжиком на голове, и переходил очками, сидел тут ещё один свидетель события, начальник снабжения фронта Савич. – Мы – первые русские люди, которые можем выпить первый в России тост не за будущую Россию, но – уже наступившую! Все узнают позже, а мы – первые! Наступившую целую эру свободы, не одно столетие, целую эпоху Свободы, из которой уже не будет пути назад, во мрак!
Однако в лице Рузского, даже когда он хотел выразить радость, всё равно оставалось что-то неизгладимо унылое.
А Шульгин вообще был создан для красивых, высоких моментов, он чувствовал их внутренним трепетом, он вообще был никакой не политический деятель, всё это недоразумение, он был художник жеста и слова, и только потому так блистал в думских речах, он был драматический артист, писатель и даже фантазёр, – наплывы фантазий зыбили для него действительность, и тут рождались лучшие его находки. А сейчас, совершенно необъяснимо, в нём почему-то звучал романс:
Я помню вальса звук прелестный
Весенней ночью, в поздний час…
Но, как назло, такой высокий момент, эту острую неповторимую минуту ему портила мигрень: начал сильно болеть уголок головы около правого виска.
А Рузский рассказывал, как царь эти сутки вёл себя. Но всё же был большой спор? О да, спор был, и какой, вчера, а сегодня соглашался уже легче.
– Господа, – не мог не удивиться Гучков, – подумайте: и стоило ему десятилетиями так цепляться за свои прерогативы – чтобы так легко их сложить в один день? И это был – наш противник?.. Всего-то?..
Противник? Шульгина покоробило. Нет, такого слова он и в мыслях не мог применить к Государю. Это был – любимый собеседник, которого надо было убедить поступиться во имя России. И теперь – будет хорошо и безопасно, и России, и самому Государю.
– Да не мог он править такой страной, господа! – размышлял, откинувшись, щупловатый Рузский. – Слишком у него неустойчивый характер.
Доложили, что отходит царский поезд, – не нужно ли чего? о чём распорядиться?
Распорядиться? Переглянулись. Нет. Не прощаться же. Рассчитались, пусть едет.
Одно, чем Александр Иванович не мог не поделиться, что уж слишком было въявь:
– Но какой деревянный человек, господа! Такой акт! такой шаг! – видели вы в нём серьёзное волнение? Мне кажется, он даже не сознавал. Какое-то роковое скольжение по поверхности всю жизнь. Отчего и все наши беды.
Настолько не сознавал, что, может быть, и поражения не почувствовал от многолетней борьбы с Гучковым? Но и тем не уменьшалась победа, нет! Вершинный час. И откуда же возникло в Гучкове такое пророческое предчувствие: так точно видеть заранее эти ночные вагонные обстоятельства, в которых он возьмёт отречение?
И не прольёт крови. Не Одиннадцатое марта, Павловское, – Второе. Безкровное. Славное. Отречение, как простая бумага, лежало во внутреннем кармане пиджака, у сердца, в бумажнике, чтобы не помять.
А у Шульгина мигрень разыгрывалась:
– Ах, Николай Владимирович, нестерпимо досадно! Но нет ли у вас здесь таблетки пирамидона? Да если вы разрешите, я бы и прилёг на десять минут.
Так и распался ужин. Савич тоже вскоре уехал. За столом сидели Рузский и Гучков.
Совсем друг другу чужие, совсем друг друга не любившие. Случайные союзники в час торжества.
И торжество-то было для Рузского сильно испорчено многим. Смазана была его роль как вырвавшего отречение, – выходило, будто это и не он получил. И Алексеев перехватывал роль, запрашивал Главнокомандующих, слал проект Манифеста. И эти приехали на готовое, даже и законов государства не зная. И не приносило Рузскому радости, что Верховным Главнокомандующим уже сразу и назначен Николай Николаевич: опрометчивый росчерк царя, которого не остановили. Брали картинного, но пустого великого князя, не замечая, какую несправедливость делают. Рузский и по своему интеллекту, и по посту, и по симпатиям общественности и Родзянки, и по близости к Петрограду – вполне мог бы рассчитывать, что Верховным назначат его. (И может быть, это ещё случится, великий князь не удержится.) Однако, как уже пошлó. Надо не считаться, а объединяться. Вот, перед ним сидел уже новый военный министр.
– Обо мне при троне, – криво усмехался Рузский, – всегда было плохое мнение. И что я ненавижу императрицу. Наконец-то можно будет жить без интриг с новым правительством. И не будет этих бюрократических дебрей. И этой парадности, недоступности. И этой продажности. Со склада Фронта требовалось отпускать Двору в день 46 пудов мяса первого сорта – ясно, что для прислуги, лакеев, конюхов, – и это за счёт солдат!
Вообще наступала новая эра в сношениях Главнокомандования с правительством. Для сохранения духа армии очень важна будет, особенно в ближайшие дни, помощь правительства. Возможна ли присылка каких-нибудь политических представителей? Какое-то турне думских ораторов? Вон что делается у Непенина. Чтоб не разыгралось такое на Северном фронте.
Но Гучков сидел наполненный, молчаливый, неотзывчивый. Даже облегчением победы как бы обременённый.
А Шульгин только тут сообразил и воскликнул из пирамидонного лежания:
– Господа! И ещё мы упустили на Алексее: ведь ему войска уже присягали раньше, как наследнику, теперь не надо было бы присяги повторять!
Да, да. Отречение взято, но какая работа теперь предстояла с Михаилом! Михаил – тоже не семи пядей во лбу, фигура не царственная. Михаила тоже надо вести, направлять, вдохновлять, – кто это будет делать?
– Господа! А ещё мы упустили! – накатывало в больную голову Шульгина, через боль он выговаривал томно: – Как же мы не подумали, а? Как же будет с супружеством Михаила? Разве госпожа Брасова, третий раз замужем, может стать императрицей?
Да, в самом деле!
Да, в самом деле. Как затмило, когда соглашались. А потому что непривычны к этим династическим тонкостям.
Но в конце концов это и важно только для династических зубров. В революционно-потрясённой России – ну кого это оскорбит?
– Об этом сам Николай должен был думать, а не мы.
Но вдохновительница нового Государя госпожа Брасова известна своими либеральными симпатиями. У неё – либеральный салон, бывали левые депутаты Думы.
Не разъединяться надо теперь, а объединяться. Однако сидел Рузский против Гучкова и думал: а берёт Гучков на себя – слишком много. Ну, какой же он военный министр?
