"Борис Пастернак до Октябрьской революции, верней до того, как он стал писать об Октябрьской революции, прошел уже долгий и сложный путь, подготовивший его неоднократные переключения от основной его темы "сестра моя - жизнь" к разбираемой нами теме - "жизнь общественная". Нам важно отметить то обстоятельство, что ко времени таких переходов Пастернак в своем отношении к революции стоял на вполне определенной позиции: он был за революцию. Ценность общественных событий измерялась для него тем, насколько события отвечали его представлениям о революции".
Вся русская и советская интеллигенция, известная в ту пору нам (жертвам школьно-вузовских и госиздатских компрачикосов), была "за революцию". Но существенная ее часть (это мы успели заметить) хотела, чтобы действительность отвечала ее представлениям о настоящей, правильной революции. Поэмы Пастернака "1905 год" и "Лейтенант Шмидт", панегирики революции не победившей (много позже Наум Коржавин скажет о героях революции победившей: "Но их бедой была победа: за ней скрывалась пустота"), как нельзя лучше воплощали грезу интеллигенции о революции. И мы это чувствовали (Коржавин ведь наш ровесник). Недаром в моих заметках не раз встречается полный текст пролога к "1905 году" Пастернака. Процитирую этот пролог, чтобы читатель мог погрузиться в его настроение:
В нашу прозу с ее безобразьем
С октября забредает зима.
Небеса опускаются наземь,
Точно занавеса бахрома.
Еще спутан и свеж первопуток.
Еще чуток и жуток, как весть.
В неземной новизне этих суток,
Революция, вся ты как есть.
Жанна Д'Арк из сибирских колодниц,
Каторжанка в вождях, ты из тех,
Что бросались в житейский колодец,
Не успев соразмерить свой бег.
Ты из сумерек, социалистка,
Секла свет, как из груды огнив.
Ты рыдала, лицом василиска
Озарив нас и оледенив.
Отвлеченная грохотом стрельбищ,
Оживающих там, вдалеке,
Ты огни в отчужденье колеблешь,
Точно улицу вертишь в руке.
И в блуждании хлопьев кутежных
Тот же гордый уклончивый жест:
Как собой недовольный художник,
Отстраняешься ты от торжеств,
Как поэт, отпылав и отдумав,
Ты рассеянья ищешь в ходьбе.
Ты бежишь не одних толстосумов
Все ничтожное мерзко тебе!
(Пунктуация по моему черновику.)
О, как это было созвучно нашему настроению! Недаром в упоении повторяется мною последняя строка:
""Все ничтожное мерзко тебе!" - в этой строке кроются первые несоответствия между идеалом и реальностью, которые Пастернак должен был объяснить себе, чтобы сознательно принять действительность или не принять ее. Из этого определения он должен был исходить, преодолевая те прозаические, повседневные, снижающие и опошляющие революцию "детали", которые отражены им в третьем стихотворении цикла "К октябрьской годовщине" и в поэме "Высокая болезнь"".
Далее следует в моих заметках отрывок из "Высокой болезни" (сохраняю синтаксис своей записи):
Чреду веков питает новость,
Но золотой ее пирог,
Пока преданье варит соус,
Встает нам горла поперек.
Теперь из некоторой дали
Не видишь пошлых мелочей,
Забылся трафарет речей,
И время сгладило детали,
А мелочи преобладали...
Уже мне не прописан фарс
В лекарство ото всех мытарств.
Уж я не помню основанья
Для гладкого голосованья,
Уже я позабыл о дне,
Когда на океанском дне,
В зияющей японской бреши,
Сумела различить депеша
(Какой ученый водолаз!)
Класс спрутов и рабочий класс.
А огнедышащие горы,
Казалось, вне ее разбора.
Но было много дел тупей
Классификации Помпей.
Я долго помнил назубок
Кощунственную телеграмму:
Мы посылали жертвам драмы
В смягченье треска Фудзиямы
Агитпрофсожеский лубок.
Сколько понадобится лет, чтобы я сумела полностью раскодировать для себя октябрьский цикл, "Высокую болезнь", "Спекторского" и многое другое! И сколько лет дополнительных - чтобы нам стало жутковато от потрясенности тогдашнего Пастернака всего-навсего пошлостью и фарсом ритуальной советской словесности! Ведь он знал уже, не мог не знать, что разворачивалось за этой пошлостью, за этим фарсом. Ведь он уже написал тогда "Столетье с лишним не вчера"!.. Но сила соблазна "труда со всеми сообща и заодно с правопорядком" была, по-видимому, настолько сильна, насколько и безнадежна. Что же мы, ловящие каждую интонацию и проговорку старших (и каких старших!), могли знать о бездне, в которую они уже давно смотрели? Разумеется, мы сразу же с радостью выделили эту укреплявшую нас защитную подоснову: всего лишь "пошлые мелочи" и "детали", всего лишь "ничтожное", но не злодейское же! Нашлись и другие утешительные соображения:
"Кроме того, эти чисто человеческие качества, которые Маяковским отмечались в отдельных лицах, а Пастернаком обезличенно, легко было отнести за счет недостатков, предрассудков, пороков и прочих изъянов в людских характерах, за счет тормозящей силы исторической, общественной и личной инерции. Недостатки эти, не зачеркивая общего смысла события, могут лишь придать ему характер не идеального подвига, а реального практического сдвига, характер земной, человеческий и ощутимый. Именно так преодолеваются эти преграды и Пастернаком (выделено мной тогда. - Д. Ш., 1993):
На самом деле ж это - небо
Намыкавшейся всласть зимы,
По всем окопам и совдепам
За хлеб восставшей и за мир.
На самом деле - это где-то
Задетый ветром с моря рой
Горящих глаз Петросовета,
Вперенных в неизвестный строй.
Да, это то, за что боролись:
У них в руках метеорит...
На этой строке я прерву цитату".
У меня написано "неизвестный строй". Но в изданиях 1977 и 1985 годов напечатано "небывалый". Что это - моя описка или был и такой вариант? Перерыв в цитате понятен: строка, следующая за "метеоритом", потребует особого комментария. А пока последуем за автором заметок:
"Предпоследняя часть "Высокой болезни" также свидетельствует о том, что "пошлые мелочи" и "детали" были Пастернаком преодолены:
Проснись, поэт, и суй свой пропуск:
Здесь не в обычае зевать.
Из лож по креслам скачут в пропасть
Мста, Ладога, Шексна, Ловать!
Опять из актового зала
В дверях, распахнутых на юг,
Прошлось по лампам опахало
Арктических Петровых вьюг.
Опять фрегат пошел на траверс.
Опять, хлебнув большой волны,
Дитя предательства и каверз
Не узнаёт своей страны.
Все выступление Ленина, предшествующее заключительному четверостишию "Высокой болезни", является блестящим доказательством того, что Пастернак как никто другой сумел стать в рост развернувшихся событий и не позволил "частностям" и "деталям" спрятать и заслонить "предание".
Однако прерванный нами в середине строфы отрывок из "Октябрьской годовщины" кончается следующими строчками:
Да, это то, за что боролись:
У них в руках метеорит,
И пусть он будет пуст, как полюс,
Спасибо им, что он открыт.
Однажды мы гостили в сфере
Преданий. Нас перевели
На четверть круга против зверя,
Мы - первая любовь Земли.
В издании 1936 года выделенные нами строки были изменены поэтом или цензурой и в настоящее время выглядят так:
И будь он даже пуст, как полюс,
Спасибо им, что он открыт.
Еретический смысл, заключенный в первом варианте, был, таким образом, максимально смягчен".
Конечно, смягчен, и еще как! "И пусть он будет пуст, как полюс" предложение, в общем-то, утвердительное: ладно, пусть будет так, но... Здесь предполагается, что метеорит пуст. Но "будь он даже пуст, как полюс" - это скорее условное предложение (если бы даже он был пуст, как полюс, то и тогда...). Нас ошарашили оба варианта. Значит, для Пастернака не исключено, что метеорит - пуст? Что вся ценность свершившегося - в порыве, в движении к нему, пустому полюсу? "...мы гостили в сфере преданий" не без оснований было прочитано нами, как "мы гостили в сфере утопии". Погостили - и возвратились в реальный мир. Правда, утопия признана очеловечивающей, ибо все же "нас перевели на четверть круга против зверя".
Предание - атрибут прошлого, а утопия - атрибут будущего, но сфера у них общая - сфера мифа. Эту подспудную мысль мы и уловили. И она нас насторожила: нам надо было знать точно, пуст, по убеждению Пастернака, полюс, открытый революцией, или не пуст.
Мои заметки многократно свидетельствуют и о том, как поразило нас еще одно разночтение в двух однотомниках Пастернака. Цитирую:
"В поэме "Высокая болезнь" непосредственно за отрывком, посвященным Ленину и утверждающим его историческую правоту, следуют строки, которые заключали поэму в издании 1934 года, но были исключены из издания 1936 года:
Я думал о происхожденьи
Века связующих тягот.
Предвестьем льгот приходит гений
И гнетом мстит за свой уход.
Остается только процитировать короткий отрывок из "Лейтенанта Шмидта" - и явное беспокойство Пастернака по поводу развития и результатов революции станет в глазах читателя неоспоримым (напомню: все это читалось мною в докладах зимой 1943/44 года в студенческом научном обществе и на кафедре русской литературы КазГУ. - Д. Ш., 1993):
