Он медленно полз вдоль платформы, кажется вовсе не собираясь останавливаться. С равномерным стуком катились крытые брезентом санитарные автомобили и пушки, кухни и платформы с ящиками, присыпанные снегом, часовые, сгорбленные, прячущиеся от ветра между чехлов, обняв винтовку, и товарные вагоны с дверьми, загороженными доской, опираясь на которую из приоткрытой щели смотрели на проплывающую мимо маленькую станцию солдаты в полушубках. И вдруг эшелон стал замедлять, все замедлять ход и не успел еще совсем остановиться, как из высоких вагонов теплушек попрыгали на платформу солдаты и, размахивая чайниками, побежали за кипятком.
Орехов быстро пошел, расспрашивая на ходу солдат, побежал вдоль эшелона и пропал в толпе. Валя, пробираясь за ним следом, совсем потеряла его из виду, как вдруг заметила, что он оживленно машет ей издали. Он уже стал чем-то похожим на солдат, которые стояли вокруг него или, оттопырив руку, чтоб не обвариться, весело разбегались по вагонам с громадными чайниками, из которых валил пар.
- Ну, я поехал! - крикнул ей Орехов, когда она подошла. - Мне разрешили! - Он поднял и сунул чемоданчик в дверь теплушки. Какой-то капитан нагнулся, отодвинул от края чемодан и с интересом стал смотреть, как они будут прощаться. И в этот момент Орехову вдруг стыдно стало за то, что у него опять все устроилось, пришло в порядок и вошло в норму, а она тут остается одна со всей своей неустроенностью, беспомощной незащищенностью, со своей бедой.
Все плохое, жалкое и гадливое, что у него было к ней, вдруг отхлынуло, он пригляделся. Ну, так и есть, смотрит, просто впилась в него отчаянными глазами, уже белые пятна на скулах проступают, только этого не хватало, чтоб она на прощание выкрикнула что-нибудь несообразное от своих этих преувеличенных переживаний... Даже не бабьих, скорее, каких-то девчоночьих, кто их там разберет.
- Ну, давай прощаться, - сказал он, неуверенно улыбнувшись, но она стояла, опустив руки, и смотрела ему в лицо, скулы у нее совсем побелели, точно отмороженные, и военком Родионов и незнакомый капитан, который ему разрешил сесть в эшелон, внимательно смотрели на них. И тогда он тихо сказал: - Ну давайте обнимайте, что ли, как-нибудь... Смотрят.
Она покорно протянула руки и несмело положила ему на плечи.
Черт его знает, что за глаза, насмотришься в них, и у самого, глядишь, опять в голове все перемешается.
- Ну, ничего!.. - сказал он ласково и опять улыбнулся. - Ничего. Ничего!..
И даже на это пустое слово, которое и вправду значить-то могло всего ничего, она со стесненным вздохом, громко заикнувшись вслух, благодарно кинулась и прижалась, вцепилась в него, закинув голову, шепча дрожащими губами одно и то же:
- Никто... Никогда... Никто... Ни-икогда!
И это было все. Где-то далеко заревел паровоз, лязгнули и замерли вагоны, капитан протянул ему руку, помогая вскочить, пол знакомо закачался под ногами, и станция пошла уходить назад, и скоро не стало видно людей, оставшихся на платформе. Орехов закурил, стоя рядом с капитаном, и они заговорили, называя разные направления, фронты и фамилии генералов, точно отыскивая общих знакомых, курили, и сквозь дыру расщепленного пола теплушки видны были убегающие шпалы и грязный снег, и надо всем стоял такой знакомый немолчный перестук колес товарного состава - все знакомое, даже обгорелая щель казалась старой знакомой...
Годы спустя, после их новой встречи, закончившейся для Вали двумя оборотами щелкнувшего в двери ключа, а для Орехова ничем не окончившейся, если не считать разговора с карбюраторщиком Алешей, у каждого из них всплыла и как бы ожила вся эта прежняя их общая история, в которой каждый из них так мало знал про другого. Каждый знал как бы только свою половину правды, а о другой, закрытой для него половине, сбиваясь и ошибаясь, только догадывался.
Серебряный олень с ветвистыми рогами стоит для украшения под дождем на пригорке, возвышаясь над автомобильной дорогой, а вокруг него отчаянно гнутся, мотаются на ветру и сыплют брызгами тоненькие пожелтевшие березки.
От оленьего пригорка дорога идет под откос, круто падает на дно низины, по обе стороны открываются заболоченные кочковатые луга и вдалеке затянутая мутной дождевой пеленой полоска леса.
Старый автобус бурей проносится под горку мимо большого живописного плаката со свиным рылом синего цвета, как бы приглашающим прочитать все написанное на плакате, хотя написано там столько, что не успеет прочесть и хромой пешеход.
Свинья уносится назад, и навстречу автобусу выбегают из-за поворота белые столбики, дорожный знак перекрестка и стрелка "Бутенково 4 км".
Тут автобус местного сообщения резко сбавляет ход. Водитель поудобнее перехватывает баранку, прощаясь с гладким асфальтом, поглубже вдавливается в сиденье. Автобус осторожно сворачивает, опасливо приостанавливается, точно нюхая широким носом первую громадную лужу, и со вздохом мягко переваливается, как через ступеньку, через первую рытвину дороги.
Дорога извилистая, узкая и скользкая. Водитель, впервые попавший с тяжелым автобусом на эту дорогу, чувствовал бы себя очень неважно, но когда водишь машину по этой дороге два раза в день туда и два раза обратно - это совсем другое дело. Заранее знаешь, где надо держаться подальше от канавы, а где можно прижаться к самому краю, где страшная на вид лужа на самом деле совсем мелкая, с дном, засыпанным гравием, и какая кругленькая лужица на самом деле глубокий ухаб с крутыми краями. И водитель ведет машину быстро, всем телом чувствуя ее ход, слыша работу мотора, чувствуя, не скользко ли задним колесам, ощупывая взглядом каждую залитую водой колею черной глянцевитой дороги, прежде чем в нее, расплескивая воду, ворвутся передние колеса. И так он выигрывает минуту за минутой, которые ему очень нужны.
Вдали показывается первая остановка: крошечный островок в сплошном море дождя, дощатая будка с навесом на двух зеленых столбиках среди чистого поля. Водителю издали видно, как под навесом оживились, засуетились ожидающие, подхватывая с земли грибные корзины и ведра, все мокрые, в дождевиках, с подоткнутыми юбками, в резиновых сапогах.
Забрызганная грязью машина подкатывает с громом и лязганьем и останавливается, затихнув; слышны взволнованные голоса теснящихся пассажиров, хлопают разом обе автоматические двери, и водитель чувствует, как покачивается пол, пассажиры, спеша и толкаясь, набиваются, подгоняемые повелительно-насмешливым покрикиванием кондукторши Дины. Сам водитель Орехов сидит в это время, опустив для отдыха по швам руки, не оборачиваясь.
Снова хлопают, закрываясь, двери, машина мчится, разбрызгивая грязь по глянцевитой черной дороге. Водитель гонит, выигрывая нужные минуты у графика, и, пока люди копошатся у него за спиной, перестав толкаться, уже благодушно теснясь и устраиваясь в автобусе, где им кажется сейчас сухо и уютно после дождя, ветра и мокрого леса, он гонит машину, чуть придерживая где надо и снова нажимая где можно, внимательный, бдительный, неотступно следя за ее ходом, тяжелой рукой направляя, чуть-чуть прижимая к одной стороне руль, когда скользкая грязь начинает тянуть задние колеса к канаве.
Водитель всегда сидит спиной к пассажирам за перегородкой с толстым стеклом, и никто не видит его лица. Никто не замечает водителя, с удовольствием думает Орехов. Люди могут месяцами ездить на одном и том же автобусе и запомнить его цвет, форму капота, вмятину на бампере, обивку кресел, трещину на стекле, выучить наизусть объявление над окном, изучить характер и внешность кондукторши, но лица водителя никто не увидит ни разу. Сначала ожидающие торопятся вскочить в машину, потом видят только его спину за перегородкой и потом спешат сойти на своей остановке.
Дождь поддает с новой силой, "дворники" торопливо снуют влево-вправо по ветровому стеклу перед глазами, едва успевая стирать водяную муть. Впереди на опушке лесочка неясно возникает какая-то черная долгополая фигура и спешит наперерез машине, молитвенно или угрожающе воздевая руку с палочкой. Другая, маленькая фигурка выскакивает на шоссе.
Долгополая старушонка в облипшем на голове платочке и девочка машут автобусу, стоя на краю канавы. Грибники, наверное, с рассвета по лесу лазали, вишь, полные ведра, прикрытые листочками, еле тащат.
Машина приближается полным ходом, и водитель уже видит лицо старушонки, она отчаянно машет кривой лесной палочкой на машину, как бы пугая и грозясь загородить ей дорогу, машет, точно корову загоняет, лицо ее принимает молящее, жалобное выражение, но в тот момент, когда она понимает, что машина проедет мимо, разом меняется, делается злобным, мстительным, она уже знает, что останется сейчас со своей тяжелой ношей, с хныкающей девчонкой на заливаемой ливнем дороге и долго будет топать эти длинные мокрые километры до дому, проклиная черта автобуса и многое другое заодно, и в эту самую минуту она замечает, что автобус чуть замедлил ход. Останавливается?.. Встал! С треском распахивается дверь, кондукторша, высунувшись, кричит: "Давай, бабка, живей, живей!" - и бабка, боясь упустить свое счастье, прямо по грязи, подталкивая перед собой девчонку, опрометью, спотыкаясь, почти падая на ступеньках, вваливается в машину.
