И сейчас, готовясь к выходу из дома, Анатолий ждал звонка от Бориса, чтобы уточнить час и место их предвечерней встречи. Ожидая и дергаясь от нетерпения, он почему-то вспомнил, как лет тридцать тому назад они с Борисом были на так называемом Устном журнале в Доме кино. Демонстрировали новинки местной цивилизации. Студентка из Ленинграда Эдита Пьеха пела с мальчиками, сокурсниками что ли; студент архитектурного института Вознесенский читал стихи; а какой-то инженер показывал телефон без проводов: желающие из зала подходили и прямо со сцены звонили на обычные городские номера. Анатолий вспомнил и подумал, что первые две новинки осуществились, утвердились, вошли в культурный быт, а телефон такой – может, самое нужное из демонстрируемого – так и остался мечтой. Он не знал, что мобильные телефоны уже начинали свое шествие по миру, но еще не докатились до СССР. Впрочем, не знал он и что сам этот СССР скоро падет под натиском всех придумок, на которые сил не хватало у умирающей державы. В своих тайных исторических размышлениях он давно уверился, что это падение не за горами, но никак не думал, что эти горы уже перед нами и что произойдет всё это при нашей жизни. Да он как раз и притащил Жене еще до его болезни брошюрку Амальрика, предвещавшего падение советского монстра приблизительно в восемьдесят четвертом году. Они тогда размечтались, раскудахтались, но все это напоминало маниловские рассуждения…
С Борисом они встретились в кафе Дома литераторов – едва ли не последнее место, еще доступное этим полумалоимущим: если на полноценную закуску денег и не всегда хватало, то уж выпить удавалось постоянно. Что друзья-оппоненты и проделывали. А закуска все ж была – салатик, который носил имя Оливье, хотя никто не знал, законно ли он так наречен, и салатик из капусты, и бутерброды с колбасой и сыром. Они были вполне удовлетворены уровнем этой подготовки к посещению Мишкина. Собственно, специально готовиться и не надо было. Они бывали там часто, особенно в последние, в общем, трагические дни. Состояние Жени ухудшалось, тело уходило прямо на глазах, слабость нарастала. Оперировать уже не было сил, и он ушел из отделения. Жизнь его была в операциях и в выхаживании своих больных – ведь все годы он выхаживал их сам, никогда до конца не полагаясь на реаниматоров. Так и во всем. Он не мог (именно не мог, физически не мог) положиться на жену или на сына даже, скажем, в деле ухода за собачкой. Мишкин всегда во все влезал, во все совался, и поначалу казалось, что он всем мешает. Но подсчитывали результат – и каждый раз выходило, что со щитом оказывался именно Женя. Но нет пророка в свом отечестве не только по месту, но и по времени, и в мелочи, и в истории, и в быте. Да вот так. Приблизительно обо всем этом и шла тихо журчащая беседа между Толей и Борисом. А еще о том, что обоим предстояли скорые командировки: Борису – на конференцию, а Анатолию – в погоню за каким-то архивом. Да и Алексей, как они узнали сегодня, вылетает ночью куда-то в провинцию для какой-то операции. Мишкин катастрофически быстро уходит… Но жизнь-то продолжается.
Пора было подниматься: у Мишкиных ждали.
– Ну ладно. На посошок?
– Какой к черту посошок, Боря. Я возьму с собой бутылочку вина – перед лекцией горло промочить. А уж после – как получится.
– Ты придаешь своему культуртрегерству слишком большое значение. Лекция!
– А как назвать? И ему же интересно. Он просит.
– Ему не до этого, – вечно Борис по любому поводу оппонирует Толе. И иногда бывает прав.
– В том и сила Мишкина, что, во-первых, он не врет, не представляется; а во-вторых, ему интересно все до последних дней. Этим он и интересен…
– Ну пошел, пошел трещать. Ты чего накликиваешь? Не надо говорить о последних днях.
– Смотри на жизнь реально. Не закрывай глаза.
– Это ты, гуманитарий, говоришь естественнику?
– Я всегда говорил, что ты профессиональный расист. Вы, естественники, вечно смотрите на нас свысока. Допрыгаетесь – погубите жизнь.
– Пошел банальности чесать. Что повторяешь за всяким гуманитарным быдлом… Никогда еще новые открытия и изобретения в конечном счете не оказывались чем-то вредным. Сначала да… А потом приспосабливался мир.
– Это мы еще узнаем, так сказать, при окончательном подсчете голосов.
– Мы? Маловероятно. Это вам, гуманитариям, подавай быстрей результаты.
– Здрасьте-пожалте. Это естественникам результаты нужны. А нам – рассуждения, анализ…
– Хватит, пожалуй, Борь? Надо идти.
– Да-а. Хм. Поехали.
Вся эта болтовня призвана была лишь оттянуть время. Пора, пора!.. Мишкин ждет… Жизнь не ждет…
* * *
Ежедневно… Ежедневно вот уже несколько месяцев в квартире набирается не меньше десяти человек, а то и поболее. Не пропускал ни одного дня Илья. С небольшими перерывами приходили основные помощники Мишкина. По нескольку раз в неделю приходили и друзья-профессора, которые сравнительно недавно (да, жизнь так быстротечна, что в это «недавно» она входит порой чуть не целиком!) тоже были его помощниками. Бывали и более давние сотрудники, и бывшие пациенты, ставшие в конце концов друзьями, заходили и представители больничной администрации – и не только по обязанности. Его любили… и эти повальные посещения вовсе не были прощальными. Просто любившие Мишкина люди хотели общаться с ним – и даже сейчас несли ему и беды свои, и проблемы, и радости. Ведь с любимым не наговоришься.
Галя… Как назвать те чувства, что обуревали ее в этой ситуации? Невозможно подыскать подходящее слово, трудно дать определение. Радовалась, что так любят?.. Да какая уж тут, к черту, радость… Гордилась?.. Гордиться могла лишь своим выбором и его вкусом… Во всяком случае, она безропотно делала миллион пирожков ежедневно, чтобы все могли спокойно гонять чай, который всегда способствует душевным беседам. На большее денег не было. Да и эту малость без помощи приходящих ей бы не поднять. А еще душевной беседе споспешествует, и даже, может, поболее, чем чай, и выпивка. Находилась и выпивка – правда, немного и не для всех.
Рак не изменил стиль поведения и настроение, но порушил привычный быт. Что-то же он должен был изменить… Да и время неслось по-иному.
– Жень, Евгений Львович, познакомься. Это Шура.
– Здравствуйте. А я уже наслышан. Рад, что вы такая красивая.
– Спасибо…
– Ну, Женя, как всегда, галантен, галантереен…
– Это не галантность – это норма…
– Скажи, привычка.
– Плохая привычка, скажешь? А твоя где галантность? Садитесь, Шурочка.
– Нет. Шурочка, пойди к Гале. Помоги. Я уже представил их. Пирожки делать – это тебе не законы зубрить.
Шура, явно не понимавшая, как себя здесь вести, охотно отправилась на кухню.
– Пока никого нет, все-таки скажи: это давно? Я правильно сказал, что наслышан?
– Мишкин, когда ты говорил неправильно?!
– И надолго?
– Жизнь покажет.
– Жизнь… м-да, кому-нибудь и покажет… – ухмыльнулся Мишкин с той особой, уже привычной за последние месяцы гримаской, которая как бы впечаталась в обычные штампы его мимики.
Звонок в дверь. И опять привычная ухмылка:
– Видишь. Слава Богу, жизнь продолжается.
– Не столько вижу, сколько слышу. Это Анатолий с Борисом. Пойду приветствовать и знакомить.
– Отобьют.
– Не боюсь.
– Ну дерзай.
И опять звонок: на сей раз Илья и Алексей.
– Открыли шлюз. И не поговоришь.
– Включайся в общую… Приобщай и пассию. Думаю, что для нее новое, а?
– Натюрлихь. Аск?
– Господи, полиглот хренов!
Борис отметил, что на этот раз Мишкин засмеялся своим старым – доболезненным смехом. «Доболезненным»… Так когда-то мы определяли все «довоенным», а еще раньше «дореволюционным». Мишкин прошел все эти этапы…
Но смех быстро стих, а на лице осталось подобие улыбки: резче обозначились морщины у рта и на лбу, глаза полуприщурены. Если всмотреться, – маска, гримаса. И по этой гримасе видно, что боль уже подступает. Или просто подошло время укола.
– Илья! Принес? – То ли от боли, то ли по привычке, но теперь Мишкин дожидался снадобий Ильи с нетерпением. – И шприцы одноразовые?
– Принес, принес. Я уже отдал их Гале.
– Галь!..
– Иду, иду.
Галя вошла уже с готовым шприцем. Шура, идущая следом с тарелкой пирожков, увидев подготовку к уколу, отпрянула назад.
– Входите, Шурочка, входите. Это быстро. И совершенно прилично: я ничего лишнего не обнажаю. Вот катетер. И в него. Так что…
Все засмеялись дружно и фальшиво.
Сидели кто на стульях около стола, кто в креслах, подошедший позже Саша – в ногах у отца, поджав под себя ноги и почти вдавившись в стену, чтоб оставить место Лене. Большой и грузный Толя угнездился глубоко в кресле прямо перед журнальным столиком, на котором уже громоздилась весьма приличная горка пирожков.
В ногах Толя разместил свой перегруженный портфель и, когда взялся за него, все подумали, что он лезет достать заготовки для своей лекции. Борис даже стандартно хихикнул. Однако Анатолий вытащил из портфеля две бутылки вина.
