Шествие несколько оживляло музыкальное сопровождение в лице баяниста. Выпросив перед выходом стакан, он играл и пел на ходу из времен своей допотопной фетровой шляпы, которую надвинул по уши:
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей,
Человек проходит, как хозяин,
Необъятной Родины своей...
- Не в ту степь, Геннадий Иваныч! - прервал его за руку Комиссаров. Сделай чего-нибудь интернациональное.
- Заказывай, хозяин... Чего? "Бухенвальдский набат"?
Комиссаров поморщился.
- А то гимн могу.
- Какой?
- Демократической молодежи мира. В темпе марша.
- Слова знаешь?
- А то!
- Тогда давай...
Дети разных народов,
Мы мечтою о мире живем.
В зги грозные годы
Мы за счастье бороться идем...
Песню дружбы запевает молодежь,
Молодежь, молодежь.
Эту песню не задушишь, не убьешь,
Не убьешь, не убьешь!
- Девчата, парни! Подхватываем! - и Комиссаров сам подхватывал, пытаясь вызвать энтузиазм.
Но этих слов уже никто не знал, и гимн - вполне актуальный, если переосмыслить - в одиночку сошел на нет:
Помним грохот металла
И друзей боевых имена.
Кровью праведной алой
Наша дружба навек скреплена...
"Веселые ребята" сначала курили, затягиваясь из рукавов, а потом уже в открытую, заодно притрагиваясь сигаретами к разноцветным шарикам над "звездочками". Шарики громко лопались к восторженному негодованию носительниц, которые тут же из остатков надували пузыри и разбивали с треском о лбы друг дружке.
Они вышли все к той же Тисе, через которую за полстраны отсюда неделю назад въезжали в Венгрию. Лишившись смысла государственной границы, река если и взволновала, то только как приток полноводного, еще предстоящего им Дуная. Повернувшись к реке спиной, группа свернула бумажные флажки обеих стран, а Геннадий Иваныч сомкнул свой инструмент и взвалил за спину.
Обратно шли по тротуару.
Ветер на мостовой подхватывал облатки из-под чуингама, перекатывал по мостовой бумажные цветы, перемещал окурки и завязанные нитками разноцветные резиновые пупки так и не родившегося праздника.
* * *
За время отсутствия у колоннады отеля припарковался "Мерседес-бенц".
Сквозь серость дня между прозрачных его глаз засверкала хромом рыцарская решетка радиатора. С парой припаянных подков она была увенчана знаменитым символом - тремя мечеобразными лучами, распирающими ребристый полый круг.
- Правительственный, что ли? - спросил Шибаев.
- Частник, - ответил Хаустов.
Мужская часть группы обступила, а затем и облепила черный лимузин, как в разбитом зеркале, фрагментарно отражаясь лакированными поверхностями и металлическими деталями. Стекла были затененными.
- Вот это я понимаю! - сказал Шибаев. - У Леонида Ильича такой же. Ильич, он это дело уважает... Хорош, хорош. У мэра белокаменной есть тоже, но тот поменьше будет да и цветом подгулял.
- Ну, Брежневу, допустим, подарили, - сказал Хаустов. - А этот где достал?
- Надыбал где-то. Даром, что ли, Промыслов.
- "Образцовый коммунистический город". А мэр - на "Мерседесе"...
- Ну, а чего? Красиво жить не запретишь, - проявил Шибаев пермиссивность. - Нет, до чего ж хорош! А нагрузился-то чего? Купец, наверное?
В заднее стекло изнутри упирался рулон ковра, а сиденье было до потолка забито какими-то картонками. Под этой тяжестью машина оседала, имея над бампером опознавательный знак "D".
- Да, коммивояжер...
- Фриц, что ли?
- Западный, - уточнил Хаустов. - Комиссаров! Разъясни своим гаврикам на тему "У советских собственная гордость". А то вон уже стекла захватали.
Комиссаров вмешался в оргию низкопоклонничества:
- Давайте, ребята, кончайте. Дети, что ли?
Прижимаясь щеками к правому переднему стеклу, ребята восторгались:
- Ну, Бундес! Двести двадцать выжимает!
- Не колеса, бля... Ракета!
- Как раз с ракетами, ребята, - сказал им Комиссаров, - перевес на вашей стороне.
Солист выплюнул жевательную резинку:
- Без демагогии нельзя?
Нахваливая технику противника, "Веселые ребята" поднялись в отель. Привратник уже первым протягивал руку ударнику.
Хаустов заметил:
- Смотри-ка, голову поднимают. Уже и в джинсы влезли, как один. Подраспустил ты группу, Комиссаров.
- Тлетворное влияние.
- Противодействуй.
- Что я могy? Один в поле не воин...
Под радужным светом люстры и в окружении "звездочек" в фойе сидел замотанный в длинный шарф небритый усач - расстегнутое черное пальто и тощая авиасумка "MALEV" на коленях. Усач поднялся начальству навстречу и сказал по-русски:
- С праздничком, товарищи! Ваш гид и переводчик отныне до конца. Шибаев растерялся:
- Как это переводчик? У нас уже есть!
- Теперь я за нее.
- А она где?
- В Будапешт отозвали.
- Кто посмел?
Переводчик развел руками.
- Не могу знать. Наверно, муж.
- Муж-обьелся-груш... А разве она замужем?
- Понятия не имею. Она не из "Ибуса". По другой линии. Практикантка что-то в этом роде.
- Ты, значит, профессионал?
- Скромность, конечно, украшает, - улыбнулся переводчик. - Но эта моя жизнь - Дорога Номер Пять.
- Что за дорога?
- А вы не знаете? Е-5! Трасса Запад-Восток. Которая от Британских островов через Европу до самого Стамбула.
- Ишь, какой важный, - продолжал нарываться Шибаев.
- Конечно, я обслуживаю только наш отрезок. Но в бюро они меня так и называют - Человек-дороги-номер-пять.
- Ладно, Человек... Ты-то, надеюсь, не замужем?
Сверкнув глазами гневно, переводчик рассмеялся шутке начальника поезда Дружбы. После чего добавил:
- А для друзей я просто Золтан.
* * *
Праздновать начальство убывало на озеро Балатон - по приглашению советского посольства в Будапеште. На прощальный прием в шибаевскую "сюиту" пригласили всех, помимо дауна и "звездочек" до шестнадцати.
- Воздержусь, - сказал с кровати Александр. Заложив руки под голову, он изучал эротов.
- Уклоняешься? - Комиссаров выключил бритву. - К тебе что, Хаустов приставал?
- Да вроде нет.
- Кризис у него на сексуальном фронте. Сам же видишь: на грани прободения человек. К тому же и без дела застоялся. Можно понять. А в этого быка я бы и сам охотно... чем их там в Испании кончают? Бандерильями?
- Шпагой.
- Приходится считаться, тем не менее. Фигура. Имеет выход, говорят, на Самого.
- Видеть эту рожу не могу. Пить тоже.
- Что ж, ты - стрелок вольный. А мне придется. Хорошо хоть средство самозащиты есть... У кого что, а у меня желудок на этой работе полетел. А ведь в армии так гвозди мог переварить. - Комиссаров выдавил в стакан французский "жель", размешал древком красного флажка и выпил.
- Очки мне надевать? Фонарь, по-моему, прошел.
- А венгры предусмотрены?
- Наверно, будут.
- Лучше в очках. И это... рот у тебя белый.
Комиссаров вымыл губы и надел зеркальные очки.
- Так и быть, уклонист. Оставайся. Чем собираешься заняться?
Александр фыркнул.
- Онанизмом.
- Что лучше, кстати, чем искать на жопу приключений. К тому же, за кордоном. Если без изысков, конечно. В умывальник по-солдатски.
- Спасибо, патер.
- А кроме шуток?
- Я откуда знаю? Схожу орган посмотрю.
- Ты не католик, случаем?
- Нет, не католик. Но двенадцать тысяч труб!..
- А потом?
- Может, в кино. Напротив.
- На "Клюта"? Он же по-венгерски.
- Субтитры по-венгерски. Он по-английски.
- А ты что, понимаешь?
- Да как-нибудь. Не нервничай. ЦРУ здесь нет. Домов терпимости тоже.
- Ну, за тебя я в этом смысле не волнуюсь.
- Отчего же?
- А характеристику читал, - отшутился Комиссаров. - Морально устойчив, политически выдержан.
- А здесь не все такие?
- Ох, Андерс, Андерс... Ключ внизу оставь.
Он вышел.
Александр поднялся. Расщелкнул бритву и выдул в раковину чужую щетину. Подумал и обтер одеколоном сетку.
Лицо его в зеркале не отражало ничего.
Перед выходом он вынул из сумки свой парижский плащ. С Москвы не надевал - со дня отъезда. Из непробиваемого ветром габардина на шелковой подкладке и с мужественными погончиками.
- Just a moment, sir! - задержал его дежурный с бакенбардами а ля Кошут. Он вынул из-под стойки книгу в изношенной газетной обертке. - I was asked to pass it over to mister Anders?.
Александр пролистал - ни записки, ничего.
- Something else, may be?
- I'm afraid it's all. Very sorry ?.
Привратник открыл ему дверь. "Мерседес" за колоннами отсвечивал газовым заревом.
Он поднял воротник плаща и повернул направо.
* * *
Собор ему не открылся.
Все двенадцать тысяч труб молчали за дверью, запертой, возможно, по причине светского праздника.
Рядом было нечто вроде амфитеатра. Современного - для представлений на открытом воздухе. Он взошел по ступеням на самый верх и опустился на камень. Сидел и смотрел на пустую арену и собор. Единственный был зритель.
Он вынул свою книжку. Сорвал газетный супер, скомкал и отбросил. Это был сборник рассказов. На серенькой обложке условный урбанистический пейзаж и алые слова названия.
