Нет, он не может, он не отпустит ее, он не может с ней вот так проститься! И Рена не хочет этого - уйдет, и окажется, что не было ничего.
И он помчал ее в своей новой "Волге", а куда, и сам еще не знал. Гнал и гнал, потом - хватит, говорит ей, от чужих глаз прятаться - усадил рядом. И снова по-гнал машину. Ехали они долго, дул ветер, стал накра-пывать дождь. Едет, а куда, не знает. Весь на виду! Везде глаза, куда спрячешься? А потом, когда дни, проведенные без Рены, будут казаться потерянными и сама Рена будет тянуться к нему, Хасай придумает, как быть, даже комнату облюбует на бывшей Балаханской (Хасай про себя называл улицы старыми названиями: Балаханская, а не Первомайская, Чадровая, а не... Он даже не помнит, хотя ему, ведающему сетью движе-ния, надо бы знать: не Чадровая, а Алиева, не Торго-вая, а Низами, не Старая Почтовая, а Островского, не Армянская, а Максима Горького и так далее). Настрое-ние у Рены было преотличное. "Тебя каждый полюбит, а ты не увлекайся",- учила дочь Варвара-ханум. И Рена во всем следовала советам матери: и в круп-ном, и в мелочах. "У тебя красивые глаза, не отводи их, смотри гордо и с достоинством. Никогда не сутуль-ся, держи голову прямо, и шея у тебя прекрасная, и плечи тоже красивые!.." И Рена шла прямо, гордая от сознания того, что она есть, что она ходит по земле, сильная и красивая, идет, зная и чувствуя, что на нее смотрят. Длинные волосы заплетены в одну косу, не идет, а будто летит, и коса петляет за спиной. У высокого холма, уже далеко за чертой города, он свернул на проселочную дорогу, в багажник забараба-нила галька. И остановился. И уже нет сил ждать, не может. И Рена притихшая сидит, что-то будет, она зна-ет, что-то очень важное. Хасай притянул ее к себе сна-чала слегка, а потом крепко обнял. И не помнит Рена, когда откинулось сиденье. Она вырывается, но не очень. А он любит, когда чуть-чуть вырываются и чтоб он пересиливал сопротивление, чтоб она постепенно подчинилась его воле. И чувствовала, чего он хочет, и, сама даже не понимая, что делает, отвечала ему, уга-дывала желания. И не надо спешить. Не надо никуда торопиться.
Такого у Хасая давно не было. Не погасить никак. За окном темно уже... А Рена запуталась: будто и не Гюльбала был в первый раз, а он. Тогда не терпелось пере-ступить черту тут же, немедленно, какой-то вызов, дерзость. И неуверенность, как же дальше? Страх, буд-то обман совершен, преступление какое-то, а здесь ина-че, здесь по-другому, здесь никуда уходить не хочется, никакой боязни, так будет всегда, ни о чем не надо беспокоиться.
А потом Хасай вспомнит Мамиша. Надо у Рены еще раз спросить. "Я должна тебе объяснить..." Глупышка, чего объяснять? И спрашивать он ни о чем не будет. Дитя!
- Ну вот, ты и моя жена.
- А может, я уже замужем?
- Никто, никогда, ты слышишь?
Варвара увидела у дочери дорогое бриллиантовое коль-цо. Откуда?! "А я... но ты будешь очень довольна!" И Рена подстроила так, чтоб мать его увидела. "Это же очень большой человек, Рена!" И целует дочь. "А ты уверена? Не обманет?" Рена молчит, улыбка у нее торжествующая.
Рена тогда боялась первой встречи с Гюльбалой. Он ей не нужен уже, но не было сил оттолкнуть. Потом, потом все само собой, думала она, все иначе, все не так, не надо бы, но как прервать? Она надеялась, что что-то должно очень скоро произойти... А теперь Хасай часто хватается за сердце. И Рена бережет Хасая. "Потерпи до следующей субботы!" И кулачки вперед. Ей ничего не надо, был бы только он рядом, и этого предоста-точно.
Хасай сдержал слово, помог поступить, потом Октай, от-срочки, так что диплома еще нет. "Предоставляется слово прокурору Рене-ханум..." И вроде бы пауза пе-ред "Бахтияровой". "Не надо!" - расстраивается она. А он волосы ее целует, хорошо пахнут. "Все в свое вре-мя будет, не в этом счастье".- "А я и не жалуюсь. И пусть говорят обо мне все, что хотят". Мамиш сам как-то это слышал из ее уст, будто ему она адресовала свои слова, хотя Мамиш ни жестом, ни взглядом ее не упрекнул. Чепуха какая-то! А упрекнул бы, и не услы-шала б она. А тут еще Гюльбала!
- Почему ты рассказываешь мне? Гюльбала удивленно взглянул на Мамиша.
- А кому же рассказывать? Отцу? Матери? Ты друг, родственник, ровесник! Один в трех лицах! Ты меня поймешь, единственный на этой земле. Выделишь осо-бую полочку и для меня, моей истории,
а вот я тебе сейчас расскажу, как перила жег!
авось пригодится. Нет, не стыдно, чего мне стыдиться? После такого великого стыда все эти стыдишки - одно сотрясение воздуха. Я в такой ливень попал, что дождь мне не страшен. А потом меня женили и ты до упаду на моей свадьбе танцевал! Отец сам подыскал, из семьи большого человека, породниться думал через меня, укрепиться, а тут такое - раз, и полетел канатоходец! Здесь крах, там мать ему сильно карьеру подпортила своими жалобами, сам ей небось писал, ты же у нее штатный писарь!
- Да, было такое.
а мне бы Хуснийэ-ханум сказать: "это Р обо мне:
"ни рыба - ни мясо"...
- Я устал лгать! Лгать жене, лгать отцу, лгать само-му себе! А ты? Ты не устал?
- А кому я лгу?
- Всем! Что вы будете делать со своими ржавыми конструкциями через десять, через пятьдесят лет? Из-гадили море, извели рыбу, набросали в воду сотни тонн металла, который ржавеет... Что, не согласен? Не солги хоть здесь, при мне, нас ведь никто не слышит, мы с тобой вдвоем!
- Давай, давай, послушаем, что ты еще скажешь.
- Интересно знать, стали бы французы или какой другой народ в своей столице, найдись там нефть, буро-вые вышки ставить... Ты, конечно, чистюля, никому ни-какого вреда от тебя, никаких подлостей.
- Я и тебя считаю порядочным человеком.
- Меня?! После всего, что я тебе рассказал?!
- Ну... считал, пусть будет так!
- Считал!.. А знаешь ли ты? Знаешь ли, что я свою начал, так сказать, деятельность с самоанонимки? Ты даже не знаешь, что это такое, да?.. Еще в школе настрочил на себя анонимку! И послал домой, что, мол, ваш сын Гюльбала подлец из подлецов, мразь и так да-лее. И знаешь, почему я это сделал? Надо мной измыва-лись ребята, дразнили, что я выскочка и сын выскочки.
- Мы же лупили их!
- Да, но мать и отец, когда я рассказывал им, не ве-рили, думали, что это я заводила в драках.
- И ты,- изумился Мамиш,- настрочил на себя ано-нимку, чтобы поверили?
- Да, я был неопытен. Мать пришла в школу возму-щенная, сличили мое письмо с почерками наших уче-ников и, к ужасу матери и учителя, обнаружили, что почерк мой. Это еще больше ожесточило меня, как ты помнишь, я всю школу лихорадил, пока в один пре-красный день не вышвырнули.
"Неужели это он только что рассказывал об Р? Об от-це? Уйти, уйти..."
- Наш Селим благодарен тебе.
- Какой Селим?
- Ну тот, Селим из Крепости. Отучил ты его, сам он мне признавался.
- Ладно, что мне твой Селим? Я бы на его месте пос-ле того позора весь город поджег и сам бы в нем сго-рел! Но что вы знаете о чести? В состоянии хоть один из вас подумать о том, чтобы отомстить? И отомстить не какому-то чужаку, а собственному отцу? Нет? Вы на такое неспособны! А я хотел убить отца!
- Стращай, стращай, мне уже не срашно.
- Я хотел подкараулить, когда он от Рены возвращал-ся. Стоял у парадного входа, и нож у меня был с пру-жинкой - подставь и лезвие само войдет. Пока он подходил, все силы у меня иссякли, вся глотка иссох-ла. А как кашлянул он, душа в пятки ушла. Потом ре-шил-избить, маску даже приобрел, чтоб не узнал.
- Как же, хватит у тебя сил!
- Хотел даже тебя с собой взять, чтобы вдвоем.
- Прекрасная сцена: сын и племянник избивают отца и дядю.
- Увы, тебя на такое не подвигнешь. Надо было бы тогда открыться во всем... Но я избрал другую месть! Я был убежден, что Рену прельщают высокий пост и большие доходы. Свалить отца, вот какая у меня была цель. И я стал подкреплять жалобы матери своими анонимками.
- А она знала?
- Кто?
- Мать.
- Ты что, спятил?
- Что же ты писал?
- Не писал, а поливал грязью! Но, увы, поди разбей его крепость козлиными кругляшками! От них и следа не остается.
Но все эти анонимки, а главное, жалобы чуть было не возымели действия. Хасай тогда, исчерпав ресурсы терпения, пошел прямо к Джафару-муэллиму: "Вы меня не ограждаете от потока грязи, устраиваете до-просы, вот мое заявление, ухожу". А Джафар-муэллим ему: "Ореол обиженности? Демонстрация? Нет, мы те-бя не отпустим! Забирай свое заявление!" Хасай ни в какую. "Если каждый за правильную критику будет устраивать подобные демонстрации...- внушает Джафар Хасаю.- Ты что же, хочешь уйти героем? Не да-дим! Мы и тебя заставим работать, и других на твоем примере учить будем! Разреши тебе уйти, черт знает какие фокусы выкинешь! - Хасай притих, но пыхтит.- Сплетни отметем, факты оставим, будем тебя воспиты-вать! Да, да! И не таких воспитывали". А о том, сколь наивны были его анонимки, Гюльбала узнал после.
И речь завел Амираслан, отцовский заместитель. Встретились они случайно (такое бывало и раньше. "Мы с тобой ровесники, поймем друг друга лучше",сказал как-то Амираслан. И эта фраза пришлась Гюльбале по душе, в разговоре с Мамишем он не раз повто-рял ее, добавляя при этом, что они еще и братья...) у крепостной стены, рядом с чайханой, уставшие, они присели отдохнуть (чайхана славилась искусным заварщиком чая). Хасай тогда приходил к Рене измотан-ный и раздражительный после потока жалоб и анони-мок, но "хитрая Рена", как об этом однажды сказала Хуснийэ-ханум, еще крепче привязывала к себе его, мол, анонимки и жалобы - дело обычное, прилипнут - отстанут, щеткой ототрем, и Хасай отходил, успокаи-вался. Рена была единственным прибежищем от не-взгод.
