- А Рикошет - сука, - протянул задумчиво Саша. - Своих сдал. Они пока не знают. Особист дембельскую нычку накрыл. У них в номере была, за шкафом.
- Ты сам откуда знаешь?
- Видел.
Лунный свет зыбкими струйками тек у них за спиной. Камни вспыхивали на его пути. Митя то и дело оглядывался и, конечно, повторял про себя строки Лермонтова. Хотелось поделиться с Сашей - вот, дескать, обычные слова сложил, а застолбил, как золотоносные участки, все каменистые дороги, блестящие под луной... Но не поделился. Говорили про Рикошета, про службу, про то, что, когда все здесь закончится, придется им отправиться в войска и куда лучше попасть, снова в пехоту или в автобат.
В улочке под ними скрипнули ворота. Небольшая толпа мужчин вышла и пошла, негромко переговариваясь, наверх, по ступенькам, ведущим к "верхним дворам". В руках у них торчало что-то, скорее всего, палки.
- На погром? - сказал Митя.
- А то куда. В нумера можно не идти, все равно подымут, сегодня "тревожки" нету, всех увезли куда-то. Нас и пошлют.
Сверху было отлично видно, как они идут по блестящей в лунном свете дороге, воровато поглядывая в сторону "стекляшки", пряча сигареты в кулак. Останавливались, что-то обсуждали, шли дальше. Шел вместе со всеми цирюльник - как всегда, молчаливый, несколько отстраненный. Под светлым плащом, заменившим крахмальный халат, элегантная спина. Движения математически безупречны.
- Сань, до чего все обрыдло!
- В части хуже будет.
В тот день его отправили патрулировать в паре с Лапиным.
Развод проходил в привычном для второго взвода месте, в боковом тупичке, где когда-то они справляли свой пир мародеров - между стеклянной стеной актового зала и глухим бетонным забором, плотно засаженным кустами сирени.
Голосу Кочеулова было здесь тесно, он гремел, как медведь, застрявший в бочке. Но все-таки казалось, сегодня взводный старается говорить потише, усмирить свои медвежьи децибелы. Солдаты озабоченно скользили взглядами по низкому небу.
Небо лежало черным опрокинутым озером. Спокойное. Опасное.
- Задача - пресекать возможные конфликты на национальной почве. Но череп обнаженный под твердое не подставлять, череп беречь, - говорил Кочеулов. - Доложат мне, что видели вас без касок, будете в них завтракать и обедать. Все. В патруле Вакула за старшего. Все понятно?
- Так точно, - вздохнул он, картинно покосившись на Лешу.
Мол, повезло, как утопленнику, - с этим в патруль идти. Дело считалось опасным. (Нужно же было хоть что-то считать опасным на этой вязкой, как болото, далекой от эпицентра территории.)
...Они встали, как обычно, с командой "Подъем" и тяжелыми пинками в
дверь - по три в каждый номер, - а между крышами уже колыхалось это черное, мокрое. Было тихо. Пахло холодной водой. Вот-вот... Но прошел час, и полтора часа... (Лучше б уж ливануло, тогда бы плащи выдали, а так отправят без плащей, а потом, когда все-таки ливанет, они промокнут насквозь, до хлипкой солдатской плоти, и товарищ Военврач будет лечить их половинками аспирина.)
- Для выполнения поставленных задач - р-разойдись!
И они разошлись - кто отправился на бэтэре в караул, кто спать после караула, кто в актовый зал, дежурить-дремать в креслах.
- От, бля, ливанет!
- Да, влупит так, что мало не покажется.
- Ох...ть, какое небо!
- Слушай, я однажды е...л одну вьетнамку, так у них сезон дождей...
Митя с Лешей молча двинулись по пустой длинной улице, плавным изгибом тянущейся до самой окраины. Митя впереди, Леша чуть сзади. Через пару кварталов пошли рядом, почти соприкасаясь плечами, но все так же молча, врозь. Митя сразу снял каску, которую предписывалось носить нахлобученной на шапку, вторым этажом - неудобно и выглядит так, будто надел на голову гриб. Повесил ее за ремешок на пояс, теперь она с каждым шагом хлопала его по бедру. Леша остался как был, ему все равно, как он выглядит.
Хоть и вздыхал, демонстрируя свое недовольство, Митя, на самом деле ему было легко с Лапиным. Можно сутулиться, не расправляя, как это положено всякому молодцу-самцу, крепкую грудь. Можно - как он, расхлябанно и безвольно, - шаркать подошвами. Так ведь гораздо легче ходить в стоптанных болтающихся сапогах. Так гораздо легче - нести расслабленное, не втиснутое ни в какую маску лицо. Ставшее почему-то очень похожим на Лешино, студнем стекшее по скулам бесцветное Лешино лицо. Легче - но в этой легкости провал. Падение. Как в оторванном листке, как во всем вокруг. Хорошо, что его такого - не видят остальные. Хорошо, что их нет рядом. Не до них сейчас. Сейчас бы побыть одному. Совсем одному... Ох, побыть бы одному! Впрочем, можно и так, с ним. Черное и мокрое над головой невыносимо. Ну прорвалось бы уже, черт побери!
Зябко дышит в шею, выжидает чего-то. С самого рассвета... придушенного, сочившегося тусклой сукровицей. Или еще раньше, глухой ночью, подошли и стали бесшумные черные легионы - знающие дело, готовые на все.
...После подъема он вместе с другими спускался по полукруглым ступеням в гулкий воспаленный мир; и они строились в колонну, они пересчитывали друг друга (все ли в сборе), они ждали, слегка матеря, опаздывающих и, дождавшись, скомандовали сами себе: "Ш-гом ма-арш!", но шуточная эта команда прозвучала странно. И шаги их звучали странно на знакомой до каждого камня мостовой.
Еще один день в опостылевшем Шеки. В обманном Шеки. В городе-призраке, населенном людьми-призраками. Ну разве он настоящий, этот портье в жилетке и бабочке? Вон он прилип плечом к стене, утопив руки в глубоких карманах - как вчера, как позавчера, как до Потопа. Пережил один, переживет и следующий. Стоит себе беззаботный под нависшим над ним... вот-вот... впрочем, плевал он на эти потопы. Нырнет и поплывет в грохочущих струях. Или зароется в ил. Ухватится за какую-нибудь корягу цепкой ложноножкой - не пропадет. А ему, Мите, - еще один день постылой игры в солдатики: двигаться мужественно, матюкаться жизнерадостно, глядеть орлом. И нельзя хотя бы на день, только на сегодня, остановить конвейер, остановиться, отойти в сторону, задуматься, захандрить, выпасть из ряда... Нельзя. Нет, нельзя.
- Эй, Митяй! З....л по ногам ходить. Глаза разуй!
Е щ е о д и н д е н ь.
...Тянутся, липким сиропом текут минуты. На пустой длинной улице шаги звучат все так же странно. Они идут совсем близко друг от друга, и, подглядывая исподтишка за Лапиным, Митя гадает, о чем тот думает.
Как все, Лапин таскает на плече автомат, стоит в караулах, чистит сапоги. Служит. Как все. Но с таким отсутствующим видом, будто заглянул сюда на
минутку - и не нашел ничего интересного. Ведь должен он думать о чем-то. Не может постоянно молчащий человек ни о чем не думать. О кормежке? О доме? О бабах? (Может Лапин думать о бабах?) Ну-у... в конце концов, о том, когда удастся сходить в баню. (Ходит Лапин в баню? Митя с ним не попадал.) Вообразить в его голове нечто трехмерное, живое, трепещущее золотой рыбкой в неводе, - наделить его чем-либо, кроме горстки вытертых штампов, совершенно невозможно. Это же Лапин. Сломанный человек. Упал, и пусть себе валяется.
Когда-то Митю мучила совесть по поводу Лапина.
Ни звука, кроме их собственных шагов. Лишь в самом конце улицы, там, где в первый вечер горела пожарная машина и несчастливый 202-й кувыркнулся в канаву, скрипел в одном из дворов колодезный ворот и позвякивала наматывающаяся цепь.
Не свернуть ли налево, раздумывал Митя, в возвращающиеся к центру переулки... Можно было бы наконец зайти на телефонную станцию. Не сегодня. Мама наверняка уже ушла на работу, рабочего он не помнит... или помнит... Да и вряд ли стоит идти на станцию с раннего утра: пересмена, всякое такое. И потом, это сучье небо - брюхо вымокшей черной дворняги, разлегшейся над городом.
Патруль свернул направо, к сереющему вдалеке бетонному забору. За забором автопарк, про который говорили, что в первые же часы народных волнений из его кассы пропало-улетучилось все, включая мелочь и пустые инкассаторские сумки. Удивлялись, однако, не этому. Удивлялись, что в Шеки есть свой автопарк. Не могли же ходить автобусы по городу Шеки: пешком из конца в конец час ходу. Видимо, в сезон возили туристов, а остальное время коротали кое-как от аванса до получки.
Вдоль бетонного забора, потрескавшегося, но без единой надписи, патруль дошел до крыльца проходной. Главная проходная находилась с другой стороны, там теперь дежурила милиция и время от времени появлялись местные водители с пустыми канистрами, желавшие "просто осмотреть, да", свои машины. Милиция те самые курсанты из изолятора горевшего ОВД - время от времени не пускала водителей. Впрочем, редко. Чаще договаривались. Жизнь кипела на главной проходной. Со стороны же этой, выходящей на окраину - пусто и тихо, и двери ее заварены.
- Давай посидим, что ли, - сказал Митя, кивнув на ступени.
Он отстегнул от пояса каску, Лапин снял свою, и они уселись на перевернутые каски, как на горшки (не бог весть как удобно, зато интим не отморозишь). Из-за крайних дворов поднимались похожие на клубки переплетенных пальцев голые кроны. Вдалеке, все в мутной пелене, угадывались мохнатые бока гор, и над ними, смазывая вершины, - такое же мохнатое небо.
