Антон Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 8-10

{10174}

- Словно кто идет по дороге. - Шарик, молчи! - крикнул другой на собаку. И по голосу можно было понять, что этот другой был старик. Липа остановилась и сказала: - Бог в помощь! Старик подошел к ней и ответил не сразу: - Здравствуй! - Ваша собачка не порвет, дедушка? - Ничего, иди. Не тронет. - Я в больнице была, - сказала Липа, помолчав. - Сыночек у меня там помер. Вот домой несу. Должно быть, старику было неприятно слышать это, потому что он отошел и проговорил торопливо: - Это ничего, милая. Божья воля. Копаешься, парень! - сказал он, обернувшись к спутнику. - Ты бы поживей. - Твоей дуги нету, - сказал парень. - Не видать. - Прямой ты Вавила. Старик поднял уголек, раздул - осветились только его глаза и нос, потом, когда отыскали дугу, подошел с огнем к Липе и взглянул на нее; и взгляд его выражал сострадание и нежность. - Ты мать, - сказал он. - Всякой матери свое дитё жалко. И при этом вздохнул и покачал головой. Вавила бросил что-то на огонь, притоптал - и тотчас же стало очень темно; видение исчезло, и по-прежнему было только поле, небо со звездами, да шумели птицы, мешая друг другу спать. И коростель кричал, казалось, на том самом месте, где был костер. Но прошла минута, и опять были видны и подводы, и старик, и длинный Вавила. Телеги скрипели, выезжая на дорогу. - Вы святые? - спросила Липа у старика. - Нет. Мы из Фирсанова. - Ты давеча взглянул на меня, а сердце мое помягчило. И парень тихий. Я и подумала: это, должно, святые. - Тебе далече ли? - В Уклеево. - Садись, подвезем до Кузьменок. Тебе там прямо, нам влево.

{10175}

Вавила сел на подводу с бочкой, старик и Липа сели на другую. Поехали шагом, Вавила впереди. - Мой сыночек весь день мучился, - сказала Липа. - Глядит своими глазочками и молчит, и хочет сказать и не может. Господи батюшка, царица небесная! Я с горя так всё и падала на пол. Стою и упаду возле кровати. И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов? Зачем? - А кто ж его знает! - ответил старик. Проехали с полчаса молча. - Всего знать нельзя, зачем да как, - сказал старик. - Птице положено не четыре крыла, а два, потому что и на двух лететь способно; так и человеку положено знать не всё, а только половину или четверть. Сколько надо ему знать, чтоб прожить, столько и знает. - Мне, дедушка, идти пешком легче. А теперь сердце трясется. - Ничего. Сиди. Старик зевнул и перекрестил рот. - Ничего... - повторил он. - Твое горе с полгоря. Жизнь долгая - будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия! - сказал он и поглядел в обе стороны. - Я во всей России был и всё в ней видел, и ты моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное. Я ходоком в Сибирь ходил, и на Амуре был, и на Алтае, и в Сибирь переселился, землю там пахал, соскучился потом по матушке России и назад вернулся в родную деревню. Назад в Россию пешком шли; и помню, плывем мы на пароме, а я худой-худой, рваный весь, босой, озяб, сосу корку, а проезжий господин тут какой-то на пароме, - если помер, то царство ему небесное, - глядит на меня жалостно, слезы текут. "Эх, говорит, хлеб твой черный, дни твои черные..." А домой приехал, как говорится, ни кола, ни двора; баба была, да в Сибири осталась, закопали. Так, в батраках живу. А что ж? Скажу тебе: потом было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, еще бы годочков двадцать пожил; значит, хорошего было больше. А велика матушка Россия! - сказал он и опять посмотрел в стороны и оглянулся.

{10176}

- Дедушка, - спросила Липа, - когда человек помрет, то сколько дней его душа потом по земле ходит? - А кто ж его знает! Вот спросим Вавилу - он в школу ходил. Теперь всему учат. Вавила! - позвал старик. - А! - Вавила, как человек помрет, сколько дней его душа по земле ходит? Вавила остановил лошадь и тогда уж ответил: - Девять дён. Мой дядя Кирилла помер, так его душа в избе нашей жила потом тринадцать дён. - Почему ты знаешь? - Тринадцать дён в печке стучало. - Ну, ладно. Трогай, - сказал старик, и видно было, что ничему этому он не верил. Около Кузьменок подводы свернули на шоссе, а Липа пошла дальше. Уже светало. Когда она спускалась в овраг, то уклеевские избы и церковь прятались в тумане. Было холодно, и казалось ей, что кричит всё та же кукушка. Когда Липа вернулась домой, то скотины еще не выгоняли; все спали. Она сидела на крыльце и ждала. Первый вышел старик; он сразу, с первого взгляда понял, что произошло, и долго не мог выговорить ни слова и только чмокал губами. - Эх, Липа, - проговорил он, - не уберегла ты внучка... Разбудили Варвару. Она всплеснула руками и зарыдала и тотчас же стала убирать ребенка. - И мальчик-то был хорошенечкий... - приговаривала она. - Ох-тех-те... Один был мальчик, и того не уберегла, глупенькая... Служили панихиду утром и вечером. На другой день хоронили, и после похорон гости и духовенство ели много и с такою жадностью, как будто давно не ели. Липа прислуживала за столом, и батюшка, подняв вилку, на которой был соленый рыжик, сказал ей: - Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное. И только когда все разошлись, Липа поняла, как следует, что Никифора уже нет и не будет, поняла и зарыдала. И она не знала, в какую комнату идти ей, чтобы

{10177}

рыдать, так как чувствовала, что в этом доме после смерти мальчика ей уже нет места, что она тут ни при чем, лишняя; и другие это тоже чувствовали. - Ну, что голосишь там? - крикнула вдруг Аксинья, показываясь в дверях; по случаю похорон она была одета во всё новое и напудрилась. - Замолчи! Липа хотела перестать, но не могла, и зарыдала еще громче. - Слышишь? - крикнула Аксинья и в сильном гневе топнула ногой. - Кому говорю? Пошла вон со двора, и чтоб ноги твоей тут не было, каторжанка! Вон! - Ну, ну, ну!.. - засуетился старик. - Аксюта, угомонись, матушка... Плачет, понятное дело... дитё померло... - Понятное дело... - передразнила его Аксинья. - Пускай переночует, а завтра чтобы и духу ее тут не было! Понятное дело!.. - передразнила она еще раз и, засмеявшись, направилась в лавку. На другой день рано утром Липа ушла в Торгуево к матери. IX В настоящее время крыша на лавке и дверь выкрашены и блестят как новые, на окнах по-прежнему цветет веселенькая герань, и то, что происходило три года назад в доме и во дворе Цыбукина, уже почти забыто. Хозяином считается, как и тогда, старик Григорий Петрович, на самом же деле всё перешло в руки Аксиньи; она и продает, и покупает, и без ее согласия ничего нельзя сделать. Кирпичный завод работает хорошо; оттого, что требуют кирпич на железную дорогу, цена его дошла до двадцати четырех рублей за тысячу; бабы и девки возят на станцию кирпич и нагружают вагоны и получают за это по четвертаку в день. Аксинья вошла в долю с Хрымиными, и их фабрика теперь называется так: "Хрымины Младшие и К ". Открыли около станции трактир, и уже играют на дорогой гармонике не на фабрике, а в этом трактире, и сюда часто ходит начальник почтового отделения, который тоже завел какую-то торговлю, и начальник станции тоже. Глухому Степану Хрымины Младшие подарили золотые часы, и он то и дело вынимает их из кармана и подносит к уху.

{10178}

В селе говорят про Аксинью, что она забрала большую силу; и правда, когда она утром едет к себе на завод, с наивной улыбкой, красивая, счастливая, и когда потом распоряжается на заводе, то чувствуется в ней большая сила. Ее все боятся и дома, и в селе, и на заводе. Когда она приходит на почту, то начальник почтового отделения вскакивает и говорит ей: - Покорнейше прошу садиться, Ксения Абрамовна! Один помещик, щеголь, в поддевке из тонкого сукна и в высоких лакированных сапогах, уже пожилой, как-то, продавая ей лошадь, так увлекся разговором с ней, что уступил ей, сколько она пожелала. Он долго держал ее за руку и, глядя ей в ее веселые, лукавые, наивные глаза, говорил: - Для такой женщины, как вы, Ксения Абрамовна, я готов сделать всякое удовольствие. Только скажите, когда мы можем увидеться, чтобы нам никто не помешал? - Да когда вам угодно! И после этого пожилой щеголь заезжает в лавочку почти каждый день, чтобы выпить пива. А пиво ужасное, горькое, как полынь. Помещик мотает головой, но пьет. Старик Цыбукин уже не вмешивается в дела. Он не держит при себе денег, потому что никак не может отличить настоящих от фальшивых, но молчит, никому не говорит об этой своей слабости. Он стал как-то забывчив, и если не дать ему поесть, то сам он не спросит; уже привыкли обедать без него, и Варвара часто говорит: - А наш вчерась опять лег не евши. И говорит равнодушно, потому что привыкла. Почему-то и летом и зимой одинаково он ходит в шубе и только в очень жаркие дни не выходит, сидит дома. Обыкновенно, надевши шубу и подняв воротник, запахнувшись, он гуляет по деревне, по дороге на станцию, или сидит с утра до вечера на лавочке около церковных ворот. Сидит и не пошевельнется. Прохожие кланяются ему, но он не отвечает, так как по-прежнему не любит мужиков. Когда его спрашивают о чем-нибудь, то он отвечает вполне разумно и вежливо, но кратко. В селе идут разговоры, будто невестка выгнала его из собственного дома и не дает ему есть и будто он кормится подаяниями; одни рады, другие жалеют. Варвара еще больше пополнела и побелела, и по-прежнему