И Пронякин понял, о чем еще хотел сказать Мацуев, но не посмел.
- Я знаю, Антон... О чем ты говоришь! Следователь... Еще не хватало... Пошлю я его подальше.
Он закрыл глаз. Антон подождал немного и поднялся.
- Я еще приду к тебе, Витя.
- Да... Ступай... Я все скажу...
... Следователь оказался в гимнастерке без погон и с розовым пробором в седеющих волосах. В наши дни так странно видеть человека в гимнастерке и с пробором. "Специально, чтоб перхоть разводить", - подумал Пронякин, глядя на него твердо и прямо. Следователь не стал мучить больного формальностями и, раскрыв на коленях дерматиновую папку, приступил к делу.
- Вы, наверное, знаете, что ведется следствие по поводу несчастного... по поводу того, что случилось с вами?
Пронякин не ответил.
- Есть несколько невыясненных обстоятельств. Если не ошибаюсь, у вас была машина грузоподъемностью в пять тонн... что соответствует по нормам безопасности, установленным для Лозненского рудника, примерно объему одного ковша гусеничного экскаватора.
- Все верно...
- Так. Но есть основания предполагать, что вы везли больше.
Пронякин молчал. Он знал свой ответ наперед и думал вовсе не об этом. Ему было странно и обидно думать, что о том, что делали они с Антоном и что случилось с ним, нужно было врать или отмалчиваться.
- Правда ли то, что я говорю? - спросил следователь.
Пронякин вспомнил лицо Антона в остекленной кабине, его разметавшийся чуб и капли дождя на шее и на тельняшке.
- Нет, - сказал он облизывая пересыхающие губы.
- А вспомните получше.
Пронякин опять вспомнил, как они стояли над забоем после взрыва, и туманное солнце, и синьку, падающую с грохотом в кузов.
- Вспомнил... - сказал он. Следователь склонился к нему. - Там и ковша не было.
Следователь смотрел на него жестко и испытующе. Это был уже не молодой человек, но молодой следователь, он еще не разуверился в теории "силы взгляда" и не учел, что лицо Пронякина наполовину закрыто бинтом и стянуто швами.
- Машинист дал показания, что он насыпал вам полтора ковша.
- Он мог бы и три назвать, - ответил Пронякин не сразу.
Боль опять подкралась к нему и набросилась, захлестывая горло раскаленным ошейником.
- Да ковши-то бывают разные... Можно с верхом насыпать, можно недосыпать - все одно, считается ковш. Водитель же чувствует, сколько он везет.
- Пронякин, - сказал следователь, - почему вы не хотите помочь следствию? Ведь это как будто в ваших же интересах.
- Вы моих интересов не знаете, - сказал Пронякин. - Вы вот что... Вы не спрашивайте... Вы лучше слушайте. На большой-то разговор меня не хватит... Один я во всем виноват. Так и пишите.
Следователь взглянул на него с ожиданием.
- Пишите, мне врать не к чему. Говорили мне... кто постарше: "Не лихачь, ты еще дизель-самосвал плохо знаешь", - я лихачил... Говорили мне: "В дождь не езди"... Мацуев самолично предупреждал, - я ездил. Машинист предлагал мне: "Отсыпь полковша", - не отсыпал... Вот так оно и получилось. Кого же винить, как не меня?
Следователь быстро записывал за ним. Потом он провел рукою по лбу и сказал:
- Я именно так и думал... Простите...
- Ничего, - ответил Пронякин. - Вы вот лучше скажите мне, как там с машиной?
- То есть, что с нею будет дальше? По-видимому, в переплавку.
- Разбита, значит?
- То есть, по-моему, вдребезги... Простите.
... Целый час никто не тревожил его, и он успел отдохнуть, хотя и в одиночку едва справлялся с болью. Время от времени она совсем раздавливала его, тогда он вцеплялся рукою в железный край койки и зажмуривался. Он хотел попросить сестру сделать ему укол и отчего-то не решался ее позвать.
Она вошла зажечь свет и привела за руку гостью, которую он меньше всего ожидал. Гостья остановилась против его постели, в пальто, наброшенном на плечи, и в темном платке, срезавшем половину лба. Это ей даже шло. Она кусала губы и смотрела на него с бабьей щемящей жалостью.
- Почтение вам, - он невольно усмехнулся и тотчас же почувствовал швы на лице. Потом он вспомнил ее имя: - Рита...
- Ничего, вы лежите, - сказала она, точно он мог встать. И прибавила: я не могла не прийти.
"Во говорит, сразу и не поймешь, - подумал он. - Не могла, так не приходила бы..."
- Володя Хомяков просил, чтобы я вас навестила... Но я бы и сама пришла, конечно. Мне очень больно, что так получилось. Если бы мы иначе с вами поговорили, когда вы пришли с кусками руды...
Она говорила быстро и проглатывала слова, а потом останавливалась подолгу. Ему было трудно ее слушать.
- Как он вообще... Хомяков?
- Он, конечно, счастлив, что пошла руда... Конечно, если бы не случай с вами.
- Ну, тут уж ничего не поделаешь... - Он помолчал и прибавил: - Вот что...
- Нет, нет, - вдруг перебила она, - не нужно так говорить. Вы не знаете... Вы невольно повторяете то, что говорили противники Курской аномалии. Это их излюбленный тезис: "Аномалия велика и обильна, но она не отдаст в руки человеку своих богатств, она потребует жертв". Они утверждали,
что нужно подождать, что при современной технике не удастся добыть эту руду, потому что она сильно обводнена, она ревниво хранит свои тайны. И это, наверное, правда. Но вы же вырвали у нее эту тайну. Вы не жертва, вы победитель...
Он не знал, кто они такие, противники аномалии. Все это показалось ему в диковинку. Впрочем, он уже сильно устал. И у него вдруг отчего-то начала болеть здоровая рука, хотя ей-то совсем не попало.
- Глупости все это, - сказал Пронякин. - Баранку не так вертанул, вот и вся тайна...
Наверное его ответ понравился ей. У нее заблестели глаза. И она смотрела на него с улыбкой и с любопытством, склонив голову набок.
- А вернее, не поберегся я. О себе не подумал... Тут меня и подстерегло, с непривычки... Да ладно, не об этом я хочу...
- И вы сейчас жалеете? - опять перебила она. - Вы бы второй раз на это не пошли?
- Почему не пошел бы? Только на верхнем повороте дурака бы уже не свалял. - Он помолчал и прибавил: - Я вот о чем хотел... Крохоборства много было в моей жизни. Теперь уж не поправишь.
- Не нужно так говорить, - сказала она, волнуясь. - Зачем вы на себя наговариваете? Я все равно не поверю. Вы жили так же чисто, как и... как и совершили свой подвиг. И вы не дурака сваляли, когда ехали с рудой. Вы, наверное, были охвачены порывом, правда?
Он вздохнул.
- Ладно. Пусть будет порыв, ежели вам так нравится. Только мне бы уж не о себе думать...
- Неужели вы думаете, что вам дадут умереть?
Он облизнул губы. Они пересыхали все чаще, и он должен был беречь время и слова.
- Просьба у меня к вам, - сказал он быстро. Наконец-то, наконец-то она слушала его молча. - Тут жена ко мне приезжает... Боюсь, не застанет. Я написал бы, только не смогу.
- Так вы продиктуйте мне, - сказала она поспешно.
- Вы слушайте... Женщина она еще красивая, мужиков около нее всегда хватает... Да она ведь все... на бойких местах... Я уж ее такую застал... Ничего поделать не смог. Так вот, мужиков-то хватает, а жалеть по-настоящему, как я жалел, это навряд ли кто найдется... Вы бы потолковали с ней. Что дальше делать ей... Жить как.
- Но я ведь ее совсем не знаю! Что же я ей скажу?
- Вы и меня не знали... Вы это ей как бы от меня все скажите... Боюсь я, спутается с кем не надо. Я это без ревности говорю. Я за нее боюсь...
Она прижала руки к груди.
- Боже мой, но вы же совсем не знаете женщин. Они сильнее вас. Жена может всю жизнь прожить памятью о муже.
- Это моя-то женулька?
Ему вдруг стало и смешно, и досадно. "Экое же ты нескладное существо!" - подумал он. Но это была досада на себя за то, что он тратит и время, и слова впустую. Лучше бы он сказал это все Антону. Боль опять подступила к нему, и он закрыл глаза. Он не хотел бы закричать при ней, а она все не уходила.
Наконец он услышал ее голос, как из тумана:
- Может быть, вам хочется уснуть?
- Да, - ответил он, не открывая глаз.
- Я постараюсь сделать, о чем вы просили.
Он не ответил. Она постояла немного и тихо, почти бесшумно вышла, прикрыв дверь.
Вошла сестра и постояла над ним, прислушиваясь к его дыханию, затем погасила свет и ушла. Он открыл глаз и слушал, как ветер, налетая порывами, хлопает форточкой и шумит в мокром лесу, и понемногу начал задремывать. Но вскоре ему приснилась боль. И ничего другого, кроме боли, в тех же местах и только чуть слабее, чем наяву.
Он знал, что это сон и что, проснувшись совсем, он почувствует боль по-настоящему и, чтобы задобрить ее, старался думать обо всех радостях, какие были у него когда-нибудь. Но ими не так уж богата была его жизнь, да многое и позабылось с тех пор, как он избрал себе профессией наматывать на колесо бесконечную ленту дороги. Дорога отняла у него память. Точнее, она заменила ее. Всегда, если он что-то рассказывал, он начинал: "Как-то раз еду это я..." - но вот куда он ездил и когда это было, он уже не помнил, потому что главным в рассказе была дорога, которая мало чем отличалась от другой дороги.
