Любви нет, есть безделье, и есть привычка.
Должанский мне не нужен так же, как не нужна ему я в его тоскливой жизни. Два ненужных человека тянутся друг к другу, под казенным душем, то и дело оскользаясь на кафеле, только для того, чтобы всего лишь на миг поделиться своей нежностью и отчаянием. В этот час я могу сострадать ему до бесконечности, а потом мы даже не вспомним друг о друге, и когда он исчезает на неделю где-то в дворовых компаниях Соловья, у меня нет ни ревности, ни сожаления, одни только воспоминания о том, чего не было никогда...
Таких, как мы, - нет. Мы - чужой сон. Нас всех придумал какой-то художник, вот только на полотно не занес. Когда художник рисует карти-ну на ней сразу жизнь, независимо от его желания. Все мы с картины Попкова, убитого инкассаторами, все мы из "Шинели отца". Он нарисовал то-лько комнату на холсте, но тут же вне холста появился дом, в котором находится эта комната, и улица, на которой стоит этот дом, и жизнь в доме появилась, а ребенок с картинки вырос и состарился, и вот тогда-то, во время его унылой старости, мы все проходили под его окнами со свинцовыми лицами, с синевой на скулах, синевой у губ, и всех нас давным-давно убили...
О детстве.
Лето. Мне шесть лет. Я на балконе с Юлией и каким-то бородатым художником. Он показывает свою акварель: лоскутки с бубенцами, апельсин среди лоскутков и граненая рюмка с вином. "Завтрак Арлекина". На улице подростки запускают бумажного змея. И вдруг от ветра картинка падает с балкона и, показывая то рюмку, то апельсин на прощанье, плавно опускается на головы подросткам. Они сначала рассматривают ее, по-том мнут и кидают в траву и возвращаются к змею. Юлия с художником им что-то кричат, но они не слышат. Потом идет дождь, и я смотрю из окна, как растекается по картинке апельсин...
Тем же летом мы с Костей Котиковым звали Анжеллочку:
- Пойдем поиграем!
Или, если ее не было во дворе, мы поднимались к ним на четвертый этаж, звонили в обитую дверь их квартиры, и Костя Котиков смотрел своими круглыми глазами на мать Анжеллочки и просил тоненько:
- Здрасьте, а Анжелла выйдет?
И ее мать, счастливая оттого, что с Анжеллой играют другие дети, зва-ла в глубь их квартиры в дорогих коврах и хрустальных вазах:
- Анжеллочка, к тебе!
Анжеллочка выходила доверчиво на наши голоса в легких домашних тапочках с меховой опушкой, неуклюже проходила по коврам под нашими любопытными взглядами, шнуровала свои лечебные ботинки, а когда мы все выходили на улицу, она не знала, плакать ей или радоваться. Ей очень хотелось нашей дружбы, а нам с Костей Котиковым очень хотелось дружбы подростков из подъезда. Мы говорили:
- Ну, Анжелка, развязывай ботинки!
Она послушно расшнуровывала ботинки, потому что не знала, чем нас еще заинтересовать, а мы тут же звали подростков, они подходили с кривыми улыбочками, а мы с Костей Котиковым жадно ловили их внимание.
Однажды она сказала:
- Я больше не буду разуваться!
Мы просили:
- Ну, Анжеллочка! Последний раз!
А она говорила:
- Холодно!
А мы все просили ее и просили, глядя на подростков у подъезда, и она смотрела на них со страхом.
- Ну, пожалуйста! - умоляли мы.
- Ладно, - согласилась она наконец. - Давайте! Только без больших!
"Без больших" мы не хотели, Анжеллочка Городинова стала нам неинтересна, и мы перестали к ней приходить.
Бабка Марина: В моем детстве у нас дома все рассказывали: "...тетя Павлуша, тетя Павлуша...", а я ни разу ее не видела. Все девушки на-шей семьи мечтали на нее походить: "...эти туфли похвалила тетя Павлуша" или "...у нее юбка из такого же материала". И вот однажды она пришла. Невысокая. Слегка полная. Ее тело казалось мягким от полноты. В простом платье, и пахло от него легкими-легкими духами. У нее было маленькое, как мордочка куницы, лицо и прекрасные глаза. Такие черные, что казалось, вся радужка стала зрачком, и как будто бы эти зрачки напрямую общались с миром. Без слов. Сами по себе. Я тогда еще не могла объяснить свои ощущения, но я уже понимала, что она красива...
А сегодня бабка Марина сидела печальная и разбирала ящики серванта. Она достала альбом с фотографиями.
- Вот она, тетя Павлуша, - показывала она. - А вот я с Африканом... А вот папа мой... Мы с ним на рыбалке...
Она шести лет стояла на деревянном причале, а из лодки к ней протягивал руки молодой мужчина в гимнастерке со срезанными погонами, и здесь же на причале, перегнувшись через перила, стояла посторонняя девушка в простом платье с косынкой на плечах. Она увидела, что их снимают, и через плечо улыбнулась фотографу.
- Те, кто любили меня, - сказала бабка Марина, - давно умерли. Оста-лись со мной только на карточках. Я смотрю их карточки и вспоминаю их любовь. Фотографии для того и существуют, чтобы вспомнить миг счастья!
По воскресеньям Корнелий брал меня с собой гулять в сквер. Там у могилы Неизвестного солдата любили собираться за пивом старики. Дед подсаживался к остальным старикам, они, звеня медалями, наливали ему пива, и все говорили, говорили. А я ждала, когда же они отвлекутся от пива, и когда они отвлекались, наконец сдувала тихонечко пену из кружек. А потом приходил одноногий баянист и играл на баяне...
Корнелий как-то вспоминал, как в юности был проездом в Москве и случайно встретил дальних родственников. Как раз был Новый год, они его позвали к себе, потом переписывались несколько лет, слали ему письма, то в Сибирь, то на Дальний Восток, повсюду, где он служил. Потом они потерялись. Корнелий ушел в свою жизнь, они в свою.
- Единственные мои родственники в Москве, - говорил Корнелий сам себе, потому что никто его не слушал. Он сидел спиной к двери, держал руки над зажженным газом и говорил, по-старчески причмокивая, или как ребенок, у которого выпали молочные зубы:
- Как сейчас помню: елка в зале, на столе - поросенок, водка с икрой, огурчики солененькие... Анна Николаевна вся из себя, в горжеточке... Найду их по справочнику и поеду к ним на Новый год...
Он часто их вспоминал, но никогда не искал... Бабушка Марина ска-зала однажды, что звонила в справочное, и оказалось, что те Стриженовы, муж с женой, давным-давно умерли, и Корнелий об этом знает, но делает вид, что позабыл...
Я очень часто вспоминаю свое детство до мельчайших по
дробностей и почти совсем не думаю о том, что происходит со мной сейчас. Не хочу думать. Это значит, что когда-то в моей жизни, скорей всего на сломе детства и отрочества, появилась трещина, так изменившая всю мою после-дующую жизнь. И детство свое я вспоминаю так часто потому, что хочу вернуться в то время, до трещины, когда мне было хорошо...
Убийца.
Лиза опоздала "под бабочки". Этих бабочек так много залетело в метро, они спустились почти на каждую станцию, и Лиза сейчас где-то под землей могла найти таких же пленниц...
Пока мы шли по переходу, Лиза рассказывала:
- У нас все митинги были у Оперного театра. Ты помнишь ту площадь? Их все разгоняли и разгоняли, а они опять собирались, озлоблялись все больше, и все не могли объяснить, чего же они хотят... И вот однажды в давке кто-то из них зарезал мента, всадил нож по рукоятку и исчез. Все столпились вокруг него, как на запах крови сбежались, смотрели на первую жертву...
А потом, на следующий день перестали собираться, а если и приходил кто-нибудь из них к Оперному, на площадь, то уже ничего не требовал, и на лицах у всех была такая благодать, как будто бы Пасха и Христос воскрес!
В переходе Должанский встретился. Он поил пивом двух нищих, они сидели все на телогрейке: Должанский, нищий чуть постарше, утонувший в бороде: снизу борода, сверху челка замасленная и два мутных глаза посередине, без пальцев; и девчонка его. Они пили пиво из горла, и когда приходила очередь нищего, то девчонка его подносила бутылку к самым его губам, как будто бы кормила младенца, а он придерживал бутылку снизу ладонями без пальцев.
- Может, ко мне пойдем? - лениво спросил Должанский, когда мы подошли. Мы согласились. В благодарность за пиво нищий стал совать Должанскому какие-то мятые рубли, а девчонка торопливо собирала их, когда они падали из его изуродованных рук.
- Ладно, ладно, - отмахнулся Должанский с брезгливостью. Его любопытство прошло.
У Должанского с нами на кухне какое-то время сидела его мать. Она слегка выгнулась вперед и как бы зависла над столом, она смотрела на нас пьяным расслабленным взглядом и спрашивала, указывая на Лизу подбородком: "Дима, Дим, это кто это?" Он терпеливо отвечал: "Это Лиза, подруга Оли. Ты ее уже видела". "А, понятно!" - и опять нависала над столом, и потом снова, после паузы, указывала на Лизу: "Дима, Дим, это кто это?" - и скользила по ней мутным взглядом из-под растрепавшихся волос. Босиком, в распахивающемся халате с драконом на спине, на кухню вошел полный мужчина. Он твердо стоял на линолеуме своими босыми ступнями, носками врозь, и молча оглядывал нас. Все мы потупились под его взглядами и стали смотреть на его широкую тень на полу. А он приподнял мать Должанского за подмышки и развернул к двери. Она шла послушно, только иногда колени прогибались и она слегка приседала и говорила с привизгом: "Кончай меня уводить!"
