Так я просидел все семь часов в зале ожидания и, обнаружив, что уже пора, пошел, шатаясь от усталости и слабости в туалет, вонь которого немного вернула меня к действительности, умылся и вышел на перрон, куда подали уже ереванский поезд. Поезд тронулся, и я только через несколько часов обнаружил, что сижу один в купе, и даже немного обрадовался этому, если только в моем состоянии можно было чему-то радоваться. Я снова и снова вспоминал слова Нагиева, вспоминал, как слишком легко она познакомилась со мной вот в этом же поезде примерно полгода назад, хоть я и инвалид, и одна только эта легкость должна была меня насторожить, а я уши развесил, про Афган ей травил, вспомнил, как она поделилась со мной яблоком... Эти запоздалые мысли жгли меня, пытали, мучали, истязали...
И вот - еду к ней, не знаю, зачем, не знаю, что сделаю, если "на признается, что все, что говорил этот гад - правда, может, убью ее, не знаю, может, себя, а что, в самом деле, что это за жизнь - сука, разве можно так жить, разве можно жить после этого, после такого, чему же тогда и верить, значит, все прахом, вся жизнь - прахом?.. Не знаю, не знаю, что сделаю... Пока знаю одно - мне надо с ней поговорить, надо, надо, надо... А может, случится чудо, и тогда... Чудо? Нет, нет, просто поговорить с ней, надо поговорить, или я сойду с ума, сойду с ума... На этом я уснул а приснилось мне, что где-то далеко от города, укрытого туманом, еле различимого вдалеке, на огромном заброшенном пустыре, я сижу в болтающейся кабинке чертова колеса, колесо медленно вращается, и странное дело - когда кабинка моя достигает самого верха, я вижу в ней себя маленького, лет шести-семи, и вижу - внизу стоит, ожидает меня мама, молодая, улыбается, пальцем мне грозит, чтобы не высовывался из кабинки, не то упаду... А стоит кабинке доползти вниз, и я становлюсь таким как есть, сегодняшним, двадцатишестилетним, побитым жизнью, несчастным калекой, и мама, седая, старая, горестно смотрит на меня, молчит. И опять все повторяется: кабинка плывет наверх, и наверху - я маленький мальчик, радостный, впереди у которого долгое, многообещающее, загадочное будущее, улыбающийся мальчик в новенькой матроске и берете с пышным помпоном, и опять кабинка ползет вниз, и в ней - я сегодняшний, за плечами у которого война, тюрьма, пока
леченная рука и искалеченная судьба. Вот такой сон. Я проснулся в слезах. В купе по-прежнему никого не было. Это и к лучшему, подумал я, никто не полезет с разговорами, с глупыми расспросами. И когда я это подумал, я вдруг снова с отчетливой болью вспомнил все, что со мной стряслось, вспомнил Карину, что еду к ней, и от боли мне дышать стало трудно. Я встал, опустил немного окно, закурил... Постараюсь немного поспать, тем более, что за окном,- ночь.
Глубокой ночью, после одной из коротких остановок на маленькой станции между Баку и Ереваном, в коридоре вагона появились два милиционера. Коридор был пуст, свет в нем не горел, хотя минуты за две до этого было светло, проводники спали у себя, а милиционеры, появившись из противоположных концов вагона, пошли навстречу друг другу. Оба шли неторопливо и оба молча остановились перед дверью одного из купе. Один из них попробовал осторожно надавить на дверь, она подалась. Оба милиционера вошли в купе, тихо прикрыли за собой дверь и несколько удивленно уставились на спящего однорукого молодого человека в куртке. Лицо парня было запрокинуто, рот полуоткрыт, голова прислонена к стене купе возле раскрытого окна, в который врывался шум колес. Но парень спал крепко, ему не мешал шум, голова его в такт дергающемуся слегка вагону качалась чуть-чуть из стороны в сторону. Милиционеры молча переглянулись. "Не стоит его выводить", - сказал очень тихо один. "Да?" сказал другой. "Действовать по обстоятельствам", - напомнил ему первый. "Давай", - сказал второй. Тогда первый милиционер вытащил из кобуры пистолет, тщательно обмотал дуло платком, захватив концы его рукой на рукояти пистолета, осторожно поднес пистолет ко рту парня, и стремительно засунув дуло ему в полураскрытый рот выстрелил. Голова парня какое-то время болталась почти так же как и до выстрела, только тело заметно обмякло, потом голова безвольно склонилась к самому плечу и изо рта показалась струйка крови. Второй милиционер тут же ринулся после выстрела обыскивать труп, первый стал тщательно чистить свой пистолет - работали со знанием дела. Обыскивающий разжился пачкой денег и, видимо, ничего предосудительного и нужного больше не нашел, а другой аккуратно вставил пистолет в руку убитого, и оба моментально вынырнули из купе, предварительно убедившись, что в коридоре вагона по-прежнему никого нет. Плотно прикрыв за собой дверь купе, они, как пришли, так и разошлись в разные концы вагона. Все это дело было провернуто за две минуты.
Утром ворчливая и нахальная проводница, подсчитывавшая по купе постельное белье, явно подозревая во всех пассажирах потенциальных воров простынь и наволочек, распахнула дверь купе в котором ехал Рустам. Обнаружив его на полу в луже крови и валявшийся рядом с его простреленной головой пистолет, она дико закричала и побежала по коридору, высоко задирая коленки, чтоб отодрать прилипшие от страха к полу ноги, и зовя на помощь.
"Труп был обнаружен при подъезде поезда к г. Еревану, - будет написано в деле об убийстве, вернее, в деле об самоубийстве. - Потерпевший, фамилия, имя, отчество, год рождения - 1959-ый,, двадцати шести лет, проживающий по адресу, инвалид войны в Афганистане, имевший судимость, холост, работает рабочим при СМУ таком-то, и прочее, прочее... И дальше - заключение судебно - медицинской экспертизы:
"Судебная медицинская экспертиза следов насилия на теле убитого не обнаружила, убийство совершено путем ввода дула пистолета (пистолет система "Макаров" прилагается в вещ. уликах) в рот потерпевшему и дальнейшего произведения выстрела. В результате выстрела на затылке потерпевшего обнаружена рваная рана - след вылетевшей пули. Пуля, обнаруженная застрявшей в стене купе поезда, в котором ехал потерпевший, судебной экспертизой признана той самой, которой вышеназванный был убит. На пистолете системы "Макаров" путем дактилоскопирования обнаружены отчетливые следы пальцев убитого"... И далее - из дела о самоубийстве:
"За подкладкой куртки потерпевшего найдена большая записная книжка, которая, по всей вероятности, из внутреннего кармана, через имевшуюся в кармане прореху упала за подкладку куртки. По данным экспертизы записи в книжке начаты примерно 7 - 8 месяцев назад, закончены недели три назад. Записи в книжке носят личный характер, и интереса для следствия не представляют. Никаких документов при себе у потерпевшего не обнаружено... По заключению психотерапевтов, давших ответы на наш запрос, исходя из записок самоубийцы, обнаруженных в вышеназванной записной книжке, а также расспросов матери убитого, соседей и т. д.- самоубийца имярек, натура импульсивная, движимая под влиянием минутных чувств, подверженная нервным срывам, вполне мог лишить себя жизни, исходя из чего судебная экспертиза признает, что вполне мог иметь место факт самоубийства". Ну, и так далее. В дальнейшем толстая записная книжка, или, как ее уже назвали блестящие стилисты из органов правосудия - записки самоубийцы, бесследно исчезнут из папки с документами и протоколами опросов по данному делу. Но это уже мало кого будет волновать. Дело срочно вдруг потребуется закрыть. А кроме убитой горем, старой, больной матери и старшего брата, жившего в другом городе и, узнав о несчастье, приехавшего всего лишь на три дня, у самоубийцы никого не будет, кто бы мог потребовать более тщательного и скрупулезного, а попросту - более объективного и добросовестного рассмотрения дела. Правда, в самом конце следствия, когда следователь по этому, столь простому делу, уже собирался сам, без указания начальства, закрывать дело, обнаружился вдруг старый школьный товарищ убитого; прибежал взволнованный, весь потный, сам, естественно, без вызова, отыскал следователя, ведшего дело и стал горячо, в основном напирая на свои чувства доказывать, что его школьный товарищ ни за что не совершил бы самоубийства, что это сильный и мужественный человек, попавший в беду, что надо серьезнее рассмотреть все это и начать следствие сначала. Его, конечно пользуясь его же излишней горячностью и абсолютным незнанием судебного крючкотворства и юридической бумажной волокиты, тут же, без промедления подняли на смех и посоветовали изучать получше человеческую психологию, а не полагаться только на свои ощущения в таком тонком деле, как человековедение, хоть такого дела вовсе и нет. Просто видимо, его решили попугать терминами и непонятными словами, которые, кстати, в разговоре с ним, на него высыпали в достаточном количестве, чтобы он больше здесь не появлялся, и не морочил людям голову. Он и ушел, совершенно подавленный. На том вся эта история самоубийства и закончилась, будто, теперь уже абсолютно никому не нужная история болезни умершего человека.
