- Я тебя Христа ради прошу!
Не знаю, что сказать ему. Молчу, держась рукой за седло, а он медленно тянет, точно верёвками скручивая меня бездушными словами:
- Ты подумай. Вот ты - всяко в руке у меня. Опасный человек, и дана мне власть над тобой. Зашибу тебя до смерти, а скажу - сопротивлялся, и ничего не будет.
"Пьяный? - думается мне. - Сходит с ума?"
Но вином пахнет от него слабо, на коне он держится будто хорошо, речь его кажется мне связной. Мне было бы, наверное, легче, если б он сердился, кричал, ругал меня, но видеть его таким - невыносимо. Говорю:
- Брось, Семён, что это такое?
- Я знаю, что ты ничего не боишься... - бормочет он. - Но это мне всё равно! Решилась, видно, моя дорога, идёт круто под гору. Не желаю! Вот она, Варвара, и нужна мне, - пусть поддержит!
Он свесил голову низко на грудь и набок, точно удавленник. Перебирает в руке повод, его холодные и твёрдые пальцы касаются моей руки - вздрагиваю я от этого, и нестерпимо тошно мне.
Что сказать ему?
- Варвара, - говорю, - сама себе хозяйка. С нею и беседуй иди. А меня оставь!
Покачиваясь в седле и точно засыпая, он тянет:
- Я говорил... три раза... больше. Грозил ей и всё. Она - тоже ничего не боится. Это и хорошо, если не боится. Этого я ищу.
Тут я схватил его за руку, дёрнул, кричу ему:
- Что ты как говоришь? Нездоровится, что ли?
Покачнулся он ко мне, вздрогнул, озирается.
- Сна нет у меня, уж и забыл, когда спал. Хочу спать, а - боязно и не могу уснуть.
- Чего тебе боязно?
- В голове как на мельнице... - снова гудит он, - и язык немеет...
- Чего боишься-то? Поезжай-ка домой!
- Не хочу, ну их всех! Я вчера Кузьму прибил. Он всё говорит - вредные люди. Плачет, старый дурак. Не выйдет насчёт Варвары? Эх... Толкнул я его, он упал, ушибся и опять плачет...
Мне холодно, душно - разговор этот давит меня, подобно ночному кошмару. Взял я коня и тихонько веду его на дорогу.
Семён спрашивает:
- Ты куда?
- Домой. Холодно мне.
- А меня куда?
- И тебе домой надо. Чего больному-то в поле маячить! А может, ты выпил?
- Нет. Вчера был выпивши. Ты брось лошадь - я ещё поезжу, брось! Эх, ничего ты не боишься, никого не слушаешь...
"Да, - думаю я, - не боюсь, чёрт бы тебя взял!"
- Слушай! - говорит он. - Хочешь, я тебе денег дам? Вот со мной шестьдесят два рубля, а?
Режет меня поперёк груди беспомощный голос его.
- На что мне твои деньги?
- За Варвару! - объясняет он. - Я и ещё дам! У меня, брат, есть...
Молчу и веду лошадь, поглядывая на него, - как бы не ударил.
- Оставь лошадь! - просит он.
Я выпустил узду. Слышу над головой его голос:
- Ну, иди! Топор не укусишь! Я шутил ведь. Ты думаешь что? Болен я? Нисколько не болен! Вот поеду на мельницу в шинок, там Дунька, Феклушка...
Он начал говорить похабные слова; мне показалось, что голос его стал крепче, яснее.
- Прощай! Холодно. Водки выпить хорошо теперь... Н-но, корова!
Он ударил лошадь каблуками в бока и рысцой поскакал в темноте. И вдруг остановился где-то близко.
Стою и ожидаю - хватит он из винтовки или нет? Ноги у меня бежать хотят, тянут в сторону, в кусты.
- Пора всё-таки уехать тебе! - доносится его голос. - Слышишь?
Кричит как будто без угрозы.
- Слышу!
Он снова крикнул на лошадь, и копыта её торопливо застучали по звонкой, скованной морозом дороге.
И я, чтобы согреться, побежал бегом. У околицы, около хлебной магазеи, Егор ждёт меня, продрог. Рассказал я ему всё это - он сурово ворчит:
- Как бы не сделал он чего-нибудь? Вот что - ты иди к Варваре Кирилловне, спроси её, в чём дело, а я - к брату его, к Лядову пойду. Надо ему сказать...
- В ссоре они!
- Ну, какая тут ссора! Эх, бабы! Лишние они в нашем деле!
Совестно мне несколько слышать этот скрытый упрёк.
- Ты, брат, - говорю, - будто историю на сей день забыл.
- Ничего не забыл! Историю делали в городах. Те женщины - я их не трогаю.
Но, подумав, он сказал:
- Нет, запутался я!
Я прошу его:
- Ты потом зайди к Варе, от Лядова-то!
- Ладно!
И вдруг - повеселел мой тёзка, толкнул меня плечом, усмехаясь, спрашивает:
- Так и говорит он - могу убить?
- Так и сказал.
- Ах, дьявол, а? Что же ты, струхнул?
- Не без этого, брат!
- Тут испугаешься!
Он снова коснулся меня широким плечом и тихо говорит:
- А хорошо ты сделал, что позвал меня к Варваре-то!
- Что ж тут хорошего? - удивлённо спрашиваю я.
- Молчи, знай!
Мы прошли деревню насквозь, изба Лядова осталась позади, Егор быстро повернулся и пропал во тьме.
У меня на душе было беспокойно и тяжко; не люблю показываться людям в таком виде - поэтому я миновал призывный огонёк в окне Вариной избы и снова вышел в поле, к мельницам. Было темно, как в печной трубе, деревня, придавленная тяжёлой сыростью, вся в землю ушла, только мельницы, размахнувшись мёртвыми крыльями, словно собрались лететь, но бессильны оторваться от холма, связанные холодом и ночью. Сеяло мелкой, сухой изморозью, гулял, резко встряхиваясь, острый, злой ветер, разгоняя в темноте тихий шорох и жуткие шумы. Где-то плачевно скрипела верея, хлопал ставень, немотно мычала озябшая скотина. Катался по дороге клок соломы и жалобно шуршал, не находя места, куда приткнуться на ночь.
Думалось о людях, было жалко их. Вспоминались умные намёки Кузина:
"Укрепляет сатана трон жестокости своей разностью мнений человеческих..."
Тревожно билась в душе какая-то неясная, безликая мысль о Досекине и Варе, хотелось бы видеть их вместе и в счастье, радости. Было жалко себя... И чёрной глыбой стоял в памяти стражник, гудел его неживой голос.
Торопливые, знакомые шаги в тишине - Егор идёт. Пошёл и я встречу ему.
- Эй!
- Это ты?
- Я!
- Разве она не дома? Огонь у неё в окне.
- Я тебя ждал! Ну, что Лядов?
- Что Лядов! Мямлит - он, дескать, давно такой, а я ему не начальство. Ну их к чёрту, коли так!
Варвару мы застали сильно расстроенной, по глазам было видно, что она много плакала. Отперла нам дверь нехотя и сердито спрашивает:
- Что это вы когда?
- Теперь, Варвара Кирилловна, - говорит Егор, садясь, - не больше восьми часов.
- Мы, - говорю, - по делу.
Волосы у неё растрёпаны, и вся она как-то опустилась, двигается быстро, резко, обиженные глаза сурово горят, и губы крепко сжаты.
- Книжки надо убрать от меня, а то пропадут, - сухо извещает она, не глядя на нас.
- Что так? - спокойно спросил Егор.
- Семён обыском грозит.
И отвернулась к печке, громыхая чем-то на шестке.
- Чай пить будете?
Незаметно отирает глаза концом головного платка. Досекин уважительно и ласково просит её:
- Чаю мы выпили бы и голодны оба, как зимние звери, только это после, а теперь ты нам расскажи, что тут Семён натворил?
Мечется она, схватила самовар, наклонилась над ним, скрывая своё лицо.
- Перевели бы вы меня в город скорее, а то - нет больше терпенья моего, и беда может случиться! Откуда знаете, что был он сегодня?
- Ты сказала! - усмехнулся Егор, потирая колена руками.
Тогда я передал ей встречу со стражником и его безумные слова. Повеселела моя подруга, взяла шитьё в руки, села к столу и рассказывает светлым голосом, посмеиваясь, смущаясь и сердясь:
- Совсем он мне покоя не даёт! Терпела я, терпела, молчала, больше не могу, а то грех будет! Всё чаще он приходит, влезет, растопырится с ружьями и саблями своими и воет, и лает, и ворчит... страшный, чёрный, дерзкий...
Тёзка мой смотрит на меня круглыми глазами и тихонько посапывает носом - признак, что сердится.
- Напрасно ты не говорила про это мне! - упрекаю я её.
Она с досадой отвечает:
- Полно-ка! Он тюкнет тебя - вот тебе гроб да погост, и больше ничего. Он хоть и полоумный, а власть свою чувствует!
- Разве полоумный? - спросил Егор. - А конечно!
Её передёрнуло дрожью, и, закрыв глаза, она стонет:
- Совсем он лишённый ума, ей-богу! Говорит: слушай, я тебе расскажу одно дело, а ты мне клятву дай, что никому не расскажешь про него. Я говорю - не сказывай, Христа ради, прошу тебя, не хочу! Некому, говорит, больше, а должен рассказать, - и снова требует клятву. Ругает меня, рожа-то у него станет серая, глазищи - как у мёртвого, тусклые, и говорит - чего понять нельзя!
Тихонько и настойчиво Егор спросил:
- О чём всё-таки он говорит?
- Не понимаю ничего! - восклицает Варя, отбрасывая шитьё и убегая к печи, где вскипел самовар. - Всё у него не собрано в голове, всё разрознено. Вас он ненавистью ненавидит и боится, Кузина ругает: старый дьявол, богоотступник он, дескать, всю душу мне перевернул, жизни лишил, колдун он, крамольник! Он всё знает: и про сходки по деревням, и что у лесника беглый сын воротился - всё сегодня сказал!
- Так! - спокойно молвил Егор.
- Полает, полает и начнёт жалостно выть: отступись, дескать, от них, пусть они люди скромные и серьёзные, но это самые страшные люди, они, говорит, принадлежат тайному фармазонскому закону, смерти не боятся, по всей земле у них товарищи и поддержка, хотят они все государства в одно собрать и чтобы никогда не было войны...
