жалеть — никогда.
Андрей — из Подмосковья, приехал сюда по студенческой визе, пять лет учился в семинарии. Закончив семинарию, остался в монастыре. Он — трудник, человек, живущий и работающий в монастыре и соблюдающий все его правила. Андрей еще не решил, станет монахом или нет. Вопрос этот глубоко личный и слишком сложный.
— Вы не боитесь в этой глуши безоружные жить?
— Нас Бог хранит. Заходи,— и Андрей открывает дверь своей кельи.
...В половине пятого утра в эту дверь раздается стук. Подъем. В пять часов все уже на службе. Потом завтрак и послушание: работа на кухне, на огороде, в типографии, на пасеке. Монастырь рабочий, дел невпроворот. Потом обед, короткий отдых и снова работа до ужина. Вечерняя служба, и в восемь часов все расходятся по кельям.
— Кровать у тебя, брат Андрей, жестковатая.
— Я люблю на жестком спать. Я в келье только сплю и молюсь.
Напротив кровати стоит стол, рядом полки с книгами, встроенный шкаф для одежды. Обратил на себя внимание большой чемодан на колесиках возле кровати.
— Не скучаешь по дому?
— Скучаю. Особенно, когда получаю оттуда письма. Может, летом поеду повидаться с родными. Но ностальгии нет. Я нашел здесь Россию...
В эту келью может зайти духовник, благочинный или игумен монастыря. Живущий в келье должен соблюдать санитарные нормы общежития, но самое главное — нормы монашеские: избегать роскоши и комфорта.
— Наверное, выдержать такую жизнь очень трудно? — спрашиваю.
— Монахом человек сначала становится внутренне, потом внешне.
***
Из трапезной вышел странный человек: в огромных, не по размеру, валенках, в латаном пальто и в шапке-ушанке, одно не завязанное «ухо» которой болталось. В одной руке он нес посох, а в другой — пустое ведро.
— Ты не карпаторосс? — остановившись, спросил он у меня.
— Нет.
Он посмотрел мне прямо в глаза, вздохнул:
— А голова у тебя, дружок, не в порядке.
— Здравствуй, Левушка, — улыбнувшись, говорит ему Андрей.
Лев Павлинец называет себя москвичом, хотя родители вывезли его из Москвы в 1919 году в Сербию, когда ему был всего лишь год от роду. Его родители — люди благородного сословия — дали сыну начатки хорошего образования, но когда Левушке было десять лет, он переболел тяжелой болезнью. Выжил, но так и остался на всю жизнь — Левушкой.
Ему уже скоро девяносто. Левушку любят все в монастыре, особенно семинаристы. Летом порою он может наломать веток сирени и засунуть их себе под пиджак, чтобы быть похожим на куст. Он — монастырский дурачок, но... не так прост.
— Левушка, что самое главное в жизни? — спрашивает его Андрей.
— Вера в Бога и спасение.
— А как спасаться?
Левушка смеется:
— Мячиком. Мячик катится по дороге и прикатится в Царствие Небесное, — ударив о землю посохом, он уходит.
Без Левушки Джорданвилль — не Джорданвилль. Левушка несет трудовые послушания по столовой, встречает паломников и заводит с ними разговор на излюбленные темы: про женитьбу, про то, что умер друг Полкан (собака), спрашивает, не карпаторосс ли имярек и так далее. Иногда произносит загадочные, только ему понятные фразы.
— Он под рубашкой носит несколько тяжелых крестов, — говорит Андрей, глядя Левушке вслед. — Ты о чем задумался?
— Да так... Меня мигрени замучили. А он сказал, что у меня голова не в порядке...
***
Сутки, как я в Джорданвилле. Всего лишь сутки. И вдруг ловлю себя на мысли, что множество как будто неотложных и важных дел, оставленных в Нью-Йорке: забота о хлебе насущном, многочисленные встречи, срочные телефонные звонки, сумасшедшая переписка по Интернету, отнимающая уйму времени, — зачем мне все это?! Суета сует, да и только.
***
Выходим за монастырские ворота. Под ботинками поскрипывает снежок. Входим в лес. Тишина. На поляне лежат еще не распиленные деревья и несколько вязанок дров. Впереди — озеро.
— А что это за палатка? — спрашиваю, показывая на странную синюю палатку на противоположном берегу озера.
— Летом сюда приезжал парень из Беларуси, жил один в этой палатке. Он приходил в монастырь только в церковь на службы и в трапезную обедать. Осенью уехал, а палатку оставил — в следующем году собирается приехать сюда опять.
— Зачем же ему было жить одному в палатке? Ведь рядом — кирпичный братский корпус, гостиница для паломников. Он мог бы попросить, и ему бы наверняка разрешили пожить там.
— Этот парень посчитал, что ему нужно полное уединение, отшельничество.
— Но ведь так легко возомнить себя святым!
— В общем-то да. Хочешь, приведу пример настоящего смирения? Наш покойный игумен — митрополит Лавр, в свои восемьдесят лет мыл туалеты и душевые в братском корпусе. Об этом никто не знал, пока однажды ночью его случайно не увидел один семинарист... Сюда, в Джорданвилль, часто приходят люди с самыми, казалось бы, благородными порывами. Но порою случается, что кто-то разочаровывается в себе, в вере. Бывает, монахи уходят из монастыря в мир. Потом они опускаются на дно отчаянья, спиваются. Человек, желающий идти иноческим путем, и не подозревает, какие опасности его поджидают…
***
Саше девятнадцать лет. У него сильный американский акцент. Если бы не черная долгополая ряса, его легко можно было бы принять за американского студента. По происхождению он русский, по роду занятий семинарист. Но самое интересное, Саша — звонарь, и, как считают, звонарь от Бога. Он помнит, как пятилетним пацаном поднимался по лестнице на колокольню церкви в городе Ютика, где звонил в колокола его отец.
— Это нужно слышать, — Саша пытается объяснить премудрость своего искусства. Он выразительно жестикулирует и, ощущая ограниченные возможности слов, берет в руки канат, привязанный к языку большого колокола.
Мы стоим на самом верху колокольни. Морозный ветер обжигает лицо.
— Нужно ударить так, чтобы слышалось «бом-м-бам-м», а не «бам-м-бом-м». Улавливаете разницу?
— Еще бы.
— В большой колокол мы звоним двенадцать раз в году на самые главные праздники. А маленькими колоколами созываем на богослужения. Отливали колокола в Голландии, деньги жертвовало все русское зарубежье. Можно, конечно, нажать кнопку, чтобы по колоколам стучали электрические молоточки. Но это не по-русски. Нужно каждый колокол чувствовать, чтобы слышалось «бом-м-бам-м».
Саша становится на деревянную планку-педаль, хватается руками за веревки, привязанные к языкам колоколов. Над нами — один большой и три средних колокола, а на площадке выше — еще около двадцати маленьких,
