какого-то! это говно на процессе бродского выступало как обвинитель от союза писателей [121], личность, можно сказать, известная: бродский, говорит, тунеядец, удостоверения не имеет, а пишет, позорит звание и статус писателя, – и выпустил романчик этот воеводин – конечно, о свободолюбивом периоде жизни поэта: вся охранительная полицейская сволочь почему-то особенно именно свободолюбивым периодом озабочена – там уже покапывала старческая слюна, бессильная зависть к нерастраченным сокам юной любовной силы, сам вот не может трахаться, так хоть подсмотреть, посочувствовать, сексуальная полупристойная клюква, одну сценку надолго запомню: в «русской ночной рубашке» (цит. дословно!) до полу, ворот расстегнут, так что видна высокая грудь, белая ночь, посреди спальни, убранной в стиле ля рюсс, раскрывает юному любовнику объятия княгиня (или княжна, автор путался) голицына, обидно, право, но что-то очень похожее есть и в романе о баратынском – оттого ли мы так любим «пушкинскую» эпоху, что забрезжила тогда впервые телесная свобода, за полтора века до сексуальной революции, так и живем: плоть у нас то реабилитируют, то опять репрессируют, то хорошо ебаться, то нехорошо, ничего не поймешь, минимум значит, и золотой век, и серебряный русской эротики («рашн фэрлямур»), а сейчас – бронзовый, что ли? действительно, что-то подозрительно много в последнее время выходит книг, отпечатанных будто на замаранном постельном белье великих людей, есть нечто возвышающее любого инженера-врача-учителя в том, что семейное унижение – не только их доля, но и большие, с позволения сказать, личности подвержены… есть замочная скважина эпистолярных и дневниковых публикаций, прошло время, когда лишь специализированный фрейдист не гнушался приникнуть к заветному отверстию – и ключиком, ключиком там шуровать до сладчайшего успокоения, не стеснялся, когда за локоть ловили: это дверь? дверь, ну, я ключ ищу от нее, работа такая, бросьте, известно ведь: ключ выброшен в пруд, описал дугу, поочередно просверкав кольцом, стержнем, бородкой, тупой бульк, пруд зацвел, заболотился, зарос, пошли плодиться комары, совсем недавно пруд осушили, залили асфальтом, оградили зеленым забором и устроили танцплощадку, да и что мы знаем о любви и смерти? об их смертельно-любовной человеческой скрепе, которую вгоняет умная машина в листы любого жизнеописания – вгоняет бесшумно, в левый верхний угол, в девятку, и не странно ли, что набоков, по собственному признанию, был неплохой голкипер в отменную весеннюю погоду, но терял игровые качества в дождь и слякоть, – так, начавшись точкой отделения души от тела, закончится книга о баратынском, двоеточием Любови… любовей, а сколько их было – дело не наше, и каковы они, бог знает, хозяин угловой комнаты подальше от разговоров своего «евгения баратынского», что привезен из парижа, здесь не купишь и на черном рынке, а явится случай – выкладывай пятерик тут же – пятерик? так дешево? меня ваша наивность даже умиляет, вы, поди, и на «болоте» никогда не бывали [122], ах да, забыл, у них на толкучке свой язык: рубль – это червонец, значит пятьдесят? совсем ополоумели, пятьдесят рублей за массовое издание! а угол, угол – это сколько? – двести пятьдесят, а тысяча? – тысяча, как известно, целый кусок, целый кусок жизни погребло под собою болото, ни одной любимой книги? кажется, в дачное, ишь ты, еще недавно обреталось на гражданке, вот тебе и немобильность, во мгновение ока преодолено расстояние, пользуясь эзоповым диалектом черного рынка, равное восьмидесяти копейкам на такси, – 40 километров, столько же, сколько делала в два дня «кроткая элисабет» [123] во время пешего богомолья всем двором из питербурха в тихвин, тут временный вольноотпущенник из горького снова оживляется: полгода почти пролежал он, не двигаясь, на нарах в крестах, и все, так или иначе связанное с перемещением в пространстве, вызывает в нем какую-то забытую восторженность: называнья медвежьих углов, полустанков, богом забытых среднерусских городков пьянят, как винные имена грузинских селений, как венгерские или французские земли на этикетках длинных или пузатых бутылок, – подхватывает он тему денежных эвфемизмов, и очередная болотная история повисает в тускло освещенном коридоре: инженер, обычный советский инженер, нынешний аналог щедринскому коняге, труженик и общественник, член совета по озеленению, – одним словом то, что в прошлом веке собирательно именовалось «мужиком», – сын у него, у мужика, подрастает, в школе учится, развлекательных книг в школьной библиотеке, естественно, нет, в классе слышал про какого-то жуль верна, все, кроме него, мальчики читали, но ему никто не дает – не принято у нынешних тинейджеров давать свои книги в чужие руки – затеряется, мало ли, пропадет, запачкают, все равно что свои штаны дать поносить кому-то, неприлично просто, входит сейчас в сознательный возраст как бы западное молодое поколение, а инженер – человек старой коммунальной закалки: обидно ему и за сына, и вообще за молодежь, после работы едет в буку: «таинственный остров» бывает у вас? – продавец, рыжий, лицо дегенерата, только что слюну на прилавок не пускает, – даже головы не повернул, потоптался инженер, полюбовался на абрахамсовского дали, триста рублей, ушел, а назавтра в обед пожаловался сослуживцу и узнал о существовании болота, где же оно, болото? – сейчас не знаю – вчера собиралось на пустыре у третьего интернационала, вечером туда поехал (у сына через неделю день рождения); действительно пустырь, ходит друг вокруг друга множество людей, при абсолютном различии возрастов, конституций, одежды все они чем-то неуловимым похожи друг на друга, книг не видно, порхают какие-то списки, – вот жиды пархатые, – некстати пришло на ум инженеру, что меняете? я? я не меняю, я бы купить хотел, здесь можно купить «таинственный остров»? подвели к одному, тот оглядел инженера внимательно, взгляд задержался на витебской обуви – оценивает, что ли? молча отвел в сторону от основного скопления: приходите завтра в шесть у старого метро «дачное», станет всего в полтинник, – инженер, как человек четкого технического ума, вычислил: речь, конечно, не о пяти рублях идет, нет – о пятидесяти, дорого все же, треть зарплаты, но вспомнилось школьное детство: спазмы в горле и тяжесть внизу живота, когда попадал в комнату районной юношеской библиотеки имени гайдара, чудом обнаружил там дореволюционную книжонку о достоевском, долго не возвращал ее, надеялся, что забудут, как-нибудь останется у него, но явились домой – толстая библиотекарша и переросток-старшеклассник, который таким образом сопровождал начальство, надеялся в обход общей очереди заполучить лакомую «одиссею капитана блада» или, на худой конец, «юного бура…» [124], скандал, родители нашли книжку о достоевском, отдали (он был последний, кто ее брал почитать, – не отвертеться), наказанный, все воскресенье просидел дома взаперти, без книг, все «чтиво» отняли, оставили один учебник литературы – занимайся, тройка в четверти, стыд
