Но Салтыков не смирился с запрещением очерка и 20 ноября обратился к В. В. Григорьеву с просьбой разрешить «поместить прилагаемый рассказ в декабрьской книжке журнала, не подвергая, ради его, книжку задержанию»[272]. В результате длительных переговоров Салтыкову, по-видимому, все же удалось заручиться согласием Григорьева на помещение в переработанном виде очерка «В добрый час» под названием «Тревоги и радости в Монрепо». В письме к Энгельгардту Салтыков сообщал:
«Институт урядников зачислен в число священных, и писать об нем, яко об институте, или возвести урядника в перл создания — значит совершить преступление. У меня весь этюд «Тревоги в Монрепо» таким образом перепакостили, выкинув все, что касается урядников. Он был еще в ноябрьской книжке напечатан. Вырезали и с тех пор, в течение 3-х месяцев, вели pourparlers[273]. Слова «занимается пропагандами» я должен был заменить словами: «занимался филантропиями», что вышло даже лучше. По сему можете судить и о прочем; а между прочим и о том, почему в Вашей статье получились некоторые пропуски».
Но и в переработанном виде «Тревоги и радости в Монрепо» снова обратили внимание цензора Лебедева. Его донесение о второй книжке «Отеч. записок» за 1879 год посвящено статье Н. Ф. Анненского «Государственная роспись на 1879 год» и очерку Салтыкова[274]. Лебедев находил оба произведения «весьма предосудительными и вредными», а в «Тревогах и радостях в Монрепо» обнаруживал «явное презрение к правительству, прибегающему к шпионству, как главному орудию самосохранения», в очерке, полагал он, «искажается и осмеивается полиция и характер ее деятельности» и доказывал, что «настоящее произведение Щедрина» является «крайне предосудительным, неблагонадежным и вредным». В этом отзыве содержится также текст, зачеркнутый Лебедевым и не воспроизведенный в публикации Евгеньева-Максимова: «Изложив содержание этого очерка, цензор остается при прежнем своем мнении, представленном в донесении о ноябрьской книжке «Отечественных записок», то есть о крайнем вреде этой статьи и о применении к февральской книжке закона 7 июля 1872 года». Исходя из этого, Лебедев считал необходимым подвергнуть второй номер журнала аресту. Ознакомившись с его донесением, С.-Петербургский цензурный комитет одобрил это предложение. Однако Григорьев с ним не согласился. Такую позицию начальника Главного управления по делам печати, очевидно, можно обьяснить только тем, что между ним и Салтыковым существовала предварительная договоренность, о которой не знали ни Лебедев, ни цензурный комитет. Договоренность эта была достигнута в результате переговоров после упомянутого выше письма Салтыкова к Григорьеву от 20 ноября. Поэтому, чтобы сдержать свое обещание, Григорьев обратился к министру внутренних дел Л. С. Макову со следующим письмом:
«С.-Петербургский цензурный комитет внутренней цензуры представил о задержании февральской книжки «Отечественных записок» (находящейся еще в рассмотрении) и о применении к ней высочайше утвержденного мнения Государственного совета июля 7-го 1872 года. Основанием к такому задержанию полагает комитет нецензурность двух статей в этой книге: «Тревоги и радости в Монрепо» Щедрина и «Государственная роспись на 1879 год». Ни ту, ни другую из этих статей не могу я признать вредною и опасною в такой степени, чтобы предстояла необходимость уничтожить их путем закона 7-го июля 1872 года. Что касается до произведений Щедрина, то они, как сатирические, естественно, представляют вещи не в их настоящих размерах; преувеличение же, в которое он постоянно вдается, имеет результатом, что читатель проникается не злобою, не негодованием, а смехом. Таков и его рассказ «Тревоги и радости в Монрепо». Рассмотрение «Государственной росписи на 1879 год», конечно, не заключает в себе панегирика нашему финансовому управлению: но печать имеет, по закону, право на такое рассмотрение, лишь бы сделано оно было в приличных формах. Притом статья «Отечественных записок» по этому предмету не заключает ничего нового противу того, что высказано уже в печати о росписи на 1879 год.
Поэтому я полагаю, что нет достаточных оснований задерживать и представлять в Комитет министров для уничтожения февральскую книжку «Отечественных записок», тем более что по выходе ее в свет она может быть рассмотрена Советом Главного управления по делам печати и признана, если окажется нужным, заслуживающею второго предостережения.
Соображения эти имею честь представить на усмотрение Вашего превосходительства вместе с прилагаемым донесением С.-Петербургского цензурного комитета»[275]. На этом документе резолюция Макова: «Согласен с Вашим заключением».
Таким образом, благодаря предусмотрительности Салтыкова очерк «Тревоги и радости в Монрепо» был напечатан.
По писарской копии можно установить, какие изменения вынужден был по цензурным соображениям внести Салтыков при публикации очерка под названием «Тревоги и радости в Монрепо». В рукописи значительно больше внимания было уделено институту урядников, при переработке часто встречающееся слово «урядник» было им или убрано, или заменено на «вольнопрактикующий незнакомец», «посторонний», «человек» и т. п., а вместо «пропаганда» введен термин «филантропия», «проповедь» и т. д. Помимо такого рода замен Салтыкову в ряде случаев пришлось прибегнуть и к исключению части текста, что, в свою очередь, явилось поводом для дальнейшей его творческой переработки.
Приводим наиболее существенные варианты из писарской копии.
Стр. 292, строка 9. После: «становую квартиру» — было:
и сверх того к нам назначили какое-то совсем новое лицо: урядника.
Стр. 293, строка 21. После: «говорил бы о сердцеведении» — было:
и о внутренней политике, и чтобы…
Стр. 293, строка 17 сн. После: «и так далее до конца» — было:
А тут еще на помощь к нему подоспеет урядник… Что такое этот урядник! Что означает сей новый чин?
Стр. 296, строка 1 сн. После: «молодых отростков для ее огорода» — было:
Затем уже совсем было собрался домой, как вдруг вспомнил об уряднике.
— Ну, а урядник? — обратился я к батюшке, — как-то он на мои пропаганды взглянет?
— Об уряднике ничего сказать не могу и даже впервые о такой должности слышу, — ответил он, — читал, правда, в газете, будто бы в Костромской губернии у одного обывателя пропала курица и будто бы господин урядник ту курицу за семьсот верст нашел, но верно ли это — сказать не могу.
Стр. 299, строка 21. После: «политически неблагонадежного лица» — было:
Все равно как история с нигилизмом. Кому до 1862 года могло даже во сне привидеться это интересное явление, наделавшее столько шума в нашей печати и, к несчастию, даже в жизни?
Стр. 301, строка 17. Вместо: «следовать куда глаза глядят» — было:
следовать в места не столь отдаленные.
Стр. 306, строка 11 сн. После: «поднять» — было:
И к тому же, наверное, найдутся люди, которые увидят тут каламбур…
Стр. 308, строка 16. После: «будет прием урядников» — было:
и кстати я познакомлю вас с моими молодцами урядниками.
Стр. 318, строка 15 сн. После: «вы благородный человек» — было:
По нужде я могу быть даже откровенным с урядниками, потому что они призваны исполнять мои предначертания…
Автор подверг в очерке осуждению произвол властей, дошедший до последней крайности и принявший форму пресловутого «сердцеведения». С беспощадным сарказмом осмеяны здесь некоторые конкретные «охранительные» мероприятия правительства — введение института полицейских урядников, усиление средств уездной полиции, выступление Гейнса, отразившего «твердые» установки и настроения правительственных верхов. Одновременно сатирически заклеймена трусость и податливость дворянского либерала-фрондера, постыдно пасующего перед реакцией.
Очерк получил высокую оценку в печати. «Г. Салтыков, — отмечал Буренин, — под видом легкого фельетонного очерка, в маленькой раме будто бы чисто бытовой картинки захватывает одно из существеннейших отрицательных явлений современной жизни. Сатирический герой этюда становой новейшего, «последнего» пошиба, и в его образе сатирик обрисовывает самые выдающиеся черты целого направления, обрисовывает с такою полнотою и выдержкою, какая ему не всегда удается. Сатира не переходит ни разу в шарж, не страдает околичностями и юмористическим балагурством, не чуждым иногда г. Салтыкову: она проведена с начала до конца очень тонко, с чувством меры и оставляет впечатление вполне ясное и цельное». Подробно пересказав содержание, критик приходил к выводу: «Вообще можно сказать, не рискуя впасть в ошибку, что новый этюд г. Салтыкова, несмотря на легкую фельетонную форму, принадлежит к числу наиболее выдержанных, наиболее определенных и глубоких его сатир»[276].
