о нет! – а нечто гораздо более утонченное и неуловимое. Дэвид был единственный мужчина, к которому когда-либо влекло Хильду. Одно время она почти внушила себе, что влюблена в него. Но это невозможно! Она не может любить никого. Как бы Дэвид ни нравился ей, она не может любить его, – и все-таки ей тяжело возвращать ему эту женщину, эту Дженни.
Она круто обернулась к Дэвиду.
– Я буду здесь сегодня вечером в восемь часов, – сказала она. – И передам через кого-нибудь, можно ли вам ее увидеть.
– Хорошо.
Она подошла к крану, пустила воду сильной струей, наполнила стакан и, скрывая волнение, выпила его весь.
– Теперь мне надо обойти палаты.
– Хорошо, – повторил Дэвид.
Он ушел. Спустился вниз, вышел из больницы; в конце Джон-стрит вскочил в автобус, шедший к Бэттерси-Бридж, и, сидя в автобусе, углубился в свои мысли. Несмотря на все, что Дженни сделала с ним и с самой собой, его радовало ее спасение. Он никогда не мог совершенно отвернуться от Дженни, она всегда легкой тенью лежала у него на сердце. Все эти годы разлуки она смутно жила в его мыслях, он никогда ее не забывал. И теперь, когда он снова нашел ее и было ясно, что прошлое умерло, в нем все же упорно говорило чувство связанности с нею и какой-то вины. Он прекрасно видел, что Дженни – дрянная, пошлая, пустая бабенка, знал, что она была уличной женщиной. Она должна была бы, естественно, вызывать в нем отвращение и ужас. Но он не мог так отнестись к ней. Странно: ему вспоминалось лишь все то, что в Дженни было хорошего, – минуты ее бескорыстия, ее добрые порывы, ее щедрость, а особенно медовый месяц в Каллеркотсе и настояния Дженни, чтобы он на ее деньги купил себе костюм.
Он вышел из автобуса и по Блоунт-стрит дошел до своего дома. В доме было очень тихо. У себя в комнате он сел у окна и смотрел на видневшиеся из-за крыш верхушки деревьев, на небо за деревьями. Тишина комнаты входила в душу, тиканье часов приобретало медленный, мерный ритм, напоминало шаг медленно марширующих людей.
Он бессознательно выпрямился, и в глазах его, устремленных на далекое небо, загорался огонек. Он больше не чувствовал себя побежденным. Упрямая потребность бороться, бороться до конца воскресла в нем. Поражение позорно лишь тогда, когда влечет за собой покорность. Он ни от чего не отречется! Ни от чего! С ним по-прежнему его вера, и его поддерживает вера людей, стоящих за ним. Будущее принадлежит им! Надежда стремительно возвращалась к Дэвиду.
Вскочив, он сел к столу и написал три письма. Написал Нэдженту, Геддону и Вилсону, своему доверенному лицу в Слискейле. Последнее письмо было особенно важно. Он извещал Вилсона, что приедет в Слискейл послезавтра, чтобы выступить на собрании местного исполнительного комитета. Письмо дышало бодрым оптимизмом. Дэвид сам это почувствовал, перечитывая его, и остался собой доволен.
За последние несколько дней, в то время как предстоящая Дженни операция вытеснила из его головы все другие мысли, намечавшийся политический кризис стал заметно близок. В августе, как и предсказывал Дэвид, силы, действовавшие в финансовых и политических сферах, вытеснили нерешительное правительство. На прошедшей неделе, 6 октября, временный блок сам собой распался. Оглашение кандидатов для новых выборов назначено было на 16 октября.
Дэвид крепко сжал губы. На этих выборах он будет бороться, как никогда. Намечавшуюся «национальную» политику он рассматривал как решительную атаку на нормальный уровень благосостояния рабочих во имя интересов крупных банков. Сильнейшее сокращение пособий по безработице оправдывали нелепой фразой, что «все должны одинаково приносить жертвы». При этом на жертвы со стороны рабочего рассчитывали твердо, на жертвы же со стороны других слоев общества – гораздо меньше. А между тем утечка британских капиталов за границу достигала четырех миллиардов. Партия лейбористов переживала величайший в ее истории кризис. Ей не помогло то, что некоторые ее лидеры соединили свою судьбу с судьбой коалиции.
Половина седьмого. Взглянув на часы, Дэвид увидел, что уже поздно, позднее, чем он думал. Он сварил себе чашку какао и выпил ее медленно, читая вечернюю газету, только что принесенную миссис Такер. Газета вела агитацию с помощью всяких подтасовок и инсинуаций. «Берегите промышленность от национализации», «Большевизм – безумие», «Кошмары лейбористского правления» – вот такие фразы мелькали перед глазами Дэвида. Имелась в газете и карикатура, изображавшая храброго Джона Буля, попирающего ногой отвратительную гадюку. Гадюка была снабжена откровенной надписью: «Социализм». На видном месте было напечатано несколько отборных изречений Беббингтона. Беббингтон был теперь героем «национального» движения. Не далее как накануне он объявил: «Мирному развитию промышленности угрожает учение о борьбе классов. Мы оберегаем рабочего от него самого!»
Дэвид мрачно усмехнулся и бросил газету на стол. Когда он вернется в Слискейл, у него найдется что сказать по этому поводу. Пожалуй, немножко по-иному, чем Беббингтон, будет он говорить об этом!
Был уже восьмой час, и он встал, умылся, взял шляпу и вышел. На душе у него было все так же удивительно легко, и этому способствовала красота вечера. Когда он переходил мост Бэттерси, небо было все алое и золотое, река отражала краски неба. Дэвид подошел к больнице в совсем ином настроении, чем днем. Прежнего уныния как не бывало. Ему уже казалось, что легко будет всего добиться, если не терять мужества.
На верхней площадке лестницы он наткнулся на Хильду. Она только что окончила вечерний обход и стояла с сестрой Клегг в коридоре, разговаривая перед уходом.
Дэвид остановился.
– Можно мне сейчас к ней? – спросил он.
– Можно, – сказала Хильда. Она была спокойнее, чем днем. Быть может, и она, как Дэвид, убедила себя быть спокойной. Тон у нее был сдержанно-официальный, но прежде всего спокойный. Она прибавила: – Думаю, что вы найдете ее в прекрасном состоянии. Наркоз на ней не отразился, она удивительно хорошо все перенесла.
Дэвид не нашел что сказать. Он чувствовал, что обе женщины наблюдают за ним. В особенности сестра Клегг всегда проявляла по отношению к нему какое-то непобедимое женское любопытство.
– Я ей сказала, что вы придете, – продолжала Хильда спокойно. – Она очень довольна.
Сестра Клегг поглядела на Хильду со своей холодной усмешкой и буркнула словно про себя:
– Она у меня спрашивала, в порядке ли ее прическа.
Дэвид слегка покраснел. Он находил бесчеловечным это холодное подчеркивание легкомыслия Дженни. Ответ был уже у него на языке, но он не произнес его вслух. В тот миг, когда он поднял глаза на сестру Клегг, из палаты выбежала молодая сиделка. Это была, верно, самая младшая,
