— Ах, эти модные перчатки, — смеялась Лина, — их ни за что, ни за что не наденешь без помощи.
На катке, он, стоя на одном колене, держал в руках её маленькую ножку, долго, аккуратно подвязывал ей конёк и под предлогом осмотреть правильно ли сидит сапог, серьёзно проводил рукою по пуговицам кончавшимся под коленом. На балу, в вальсе, он прижимал её к своей груди и, опустив глаза, ясно видел две розовые волны, трепетавшие от бессознательной страсти, навеянной музыкой, душной атмосферой, пропитанной духами и близким интимным прикосновением мужчины. По окончании спектакля или бала, он, с видом корректного кавалера, подавал её sortie de bal и ловко, незаметно обнимал её в последний раз. А в ложе, когда нельзя говорить громко, сидя за Линой, он наклонялся к её плечу и говорил ей с самым безукоризненно светским видом фразы по смыслу пустые, но полные растлевающего яда по тону и тому значению, которое придавало им горячее дыхание, близость румяных губ, белокурых усов, почти щекотавших её щеку. В этот день, когда уезжал Михаил Николаевич, Лина сказала Ваве, обращаясь, по тайному смыслу, к её брату:
— Я надеюсь, мне не дадут скучать без мужа, мы будем часто видеться?
Вавочка рассыпалась в разных проектах, но Танеев только молча поклонился, и вот прошло уже три дня, он не был ни разу. Бросив Бодлера, Лина перешла к роялю и сыграла тот последний вальс, который они танцевали вместе. Затем она нервно захлопнула крышку рояля и легла на кушетку. Из корзины жасминов, приютившихся недалеко на столике, шёл одуряющий аромат, тишина в доме стояла мёртвая, только в камине чуть-чуть потрескивали догоравшие угли — и все обрывки музыки, поэзии, разговоров о любви и томлении невысказанного желания, весь светский нездоровый угар, среди которого она жила последнее время, обступил её; всё, как туманные грёзы, надвинулось на неё, и она лежала едва дыша, лицо её горело, грудь подымалась неровно, длинные опущенные ресницы вздрагивали, и вдруг сердце Лины замерло, в передней резко и коротко звякнул колокольчик. Послышались заглушённые шаги Вари, щёлкнула дверь, и по залу раздались знакомые, лёгкие, торопливые шаги. Лина закрыла глаза и лежала не шевелясь. В уме её блеснула лукавая ребячья мысль: «Что он скажет, когда увидит меня спящей?»
Он ничего не сказал. Две сильные руки охватили её стан, горячие губы жадными поцелуями закрыли рот, и глаза её встретились в упор с потемневшими от страсти властными серыми глазами. Лина рванулась, она хотела кричать и вдруг с тихим, сдавленным рыданием обвилась сама руками вокруг его шеи.
— «Il y a un Dieu pour les voleurs, et pour les officiers»… [10] — говорил смеясь Танеев. — В прихожей меня встретила Варя и сказала, что у Анны Григорьевны такая мигрень, что она ей каждые пять минут ставит горячие компрессы. Я объявил, что сам запру за собою дверь, и чтобы она и не говорила старой барыне, кто приходил — и вот… Но вы плачете? — Лина, mon adorée [11], о чём? — Никогда не надо думать о том, что случилось. Прошедшее, как и будущее, не принадлежит человеку — одно уже — другое еще не в его власти, и этому надо покориться. Вы всё плачете? Вы отравите мне моё прощание, — без ваших слёз я унёс бы об вас самое поэтическое, самое чудное воспоминание. — Я пришёл собственно проститься.
— Проститься? — Лина села на кушетку и широко открыла глаза.
— Да разве Вава не говорила вам? — Quelle tЙte de linote? Я переведён в Варшаву и сегодня, — он вынул часы, — да, через час, я буду уже катить с экстренным поездом в свой новый полк.
— Вы уезжаете! Зачем же, зачем же? Как же я посмотрю теперь в глаза мужу? — Я думала, вы любите меня. Вы не знаете, не имеете понятия, как добр Michel, как он меня любит; если я сознаюсь ему, если вы скажете ему, что любите меня, — вы знаете, он отстранится, он всё, всё сделает, чтобы дать мне свободу.
— Vous êtes un enfant… [12] Вы бредите, — он взял руку Лины и стал целовать её ладонь. — Не мучьте себя и не тревожьте, мы оба отдали долг нашей молодости и охватившей нас страсти, никто никогда этого не узнает: я — порядочный человек, а вы — забудьте, думайте, что «то был сон». — Я перевожусь в Варшаву потому, что женюсь на дочери полкового командира N. Всё это я хотел сказать вам, но… увидел вас и… Mon Dieu [13], мне осталось juste le temps de courir [14].
Он быстро встал, корректно низко поклонился Лине и тяжёлая портьера упала за ним.
На другое утро Анна Григорьевна, ещё не совсем оправившаяся от вчерашнего нездоровья, заметила бледность и убитый вид Лины.
— Что с тобою, Линочик, ты чего?
Умная старуха встревожилась.
— Ты вчера выезжала куда-нибудь?
— Я, нет, maman, весь день была дома.
— Кто у тебя был вчера вечером?
— У меня, вечером? — Лина побледнела и ресницы её задрожали. — Ах да, Танеев, он приезжал проститься, уезжает куда-то… в Варшаву, — и, едва проговорив эти слова, она вышла из комнаты…
Анна Григорьевна посмотрела ей вслед и только печально покачала головой. Никогда не ждала она для своего сына счастья от этого брака, но против его любви и настойчивости она не могла ничего, а потому покорилась и жила даже с ними, не вмешиваясь, однако, ничем в их жизнь. Тем не менее, теперь, она решилась наблюдать.
Через час она тихо вошла в комнату Лины, та сидела за письменным столом, но не писала, а сидела над пустою бумагой и плакала. — Сто раз решалась Лина написать мужу, умолять его ускорить приезд, и не решилась. С того вечера, — с той ночи, которую молодая женщина провела без сна, она всё думала, искала и не находила выхода из своего ужасного положения.
«Взял без слова любви и ласки, без обмана даже, не расточая заведомо лживых клятв и уверений, взял, не обещая даже завтрашнего дня. Гадость, гадость какая!» Щёки её горели как от пощёчин. Да можно кинуться в ноги мужу и признаться, что любишь другого и что любила, — можно молить его, бывшего и отцом её и мужем, не только о прощении, но даже о помощи, но нельзя сказать ему: «Не трогай меня, я пала, — не из любви, не захваченная чужою страстью, а потому, что постепенно развращала свой ум и сердце чтением, флиртом, этой наглой, светской игрой „в дозволенное сладострастие“». А между тем, она более не жила, обида, горечь, стыд снедали её, она жаждала кинуться в объятия мужа и там с рыданием вылить всё, всё накопившееся в груди.
Михаил Николаевич приехал. Он думал, что Лина больна, а в тайне её неровность, радость и слёзы — бледность и то, как она отстраняла его от близости… заставили его надеяться на исполнение заветной мечты стать отцом. Анна Григорьевна нить за нитью, из слов, намёков и слёз Лины почти знала правду, — она видела, что Лине нужен только толчок, чтобы произвести взрыв, она поняла, что рано или поздно по поводу чего бы то ни было Лина не выдержит и откроется мужу. Анна Григорьевна решила ускорить развязку и потому бросила так смутившую Лину фразу «надо признаться».
В тот же день вечером Лина встала первая из-за вечернего стола.
— Bonne nuit, maman [15], - она поцеловала руку свекрови.
Михаил Николаевич встал за нею.
— Я проведу тебя.
Он провёл её до спальни, но тут она остановила его.
— Мне нездоровится…
— Позволь мне, — муж нагнулся к её лицу и нежно поцеловал завитки её волос, тёмные глазки и, скользя по щеке, тихонько завладел губами. — Позволь мне, — шептал он, прерывая слова поцелуями, — раздеть тебя, уложить в кровать и, как прежде, когда ты была маленькая, посидеть у тебя, пока ты не заснёшь.
«Ах, не всё ли равно когда сказать, — ныло на сердце молодой женщины, — сегодня ли, завтра ли, всё равно я не в силах тянуть, лгать», — и, побледнев, отстранив от себя мужа, она хотела сказать ему: «Хорошо, войди».
Но в ту минуту Анна Григорьевна подошла к ним.
— У Лины весь день лихорадка, посмотри, — она вложила в руку Михаила Николаевича совершенно холодную руку Лины, — и лицо то горит, то бледнеет. Иди, Michele, к себе, я побуду с Линой и дам ей хины.
Она приподняла портьеру, тихонько толкнула Лину в её комнату и на минуту отвела в сторону сына.
— Ты заметил в Лине перемену с тех пор, как ты вернулся?
— О, да, я не успел спросить вас, мама, у вас ничего не случилось без меня?
Мать пытливо взглянула на него.
— Что же могло случиться?
— Я не знаю, может, она очень скучала без меня? Может обиделась, что я не взял её с собою, она просилась? Или, — он густо покраснел и сказал шёпотом, — не беременна ли она? Я подозреваю…
«Ничего-то ты не подозреваешь!» — с горечью подумала Анна Григорьевна.
— Иди спать, и не беспокой сегодня Лину, я побуду с ней и что узнаю, то передам тебе; уходя от неё, я зайду в твой кабинет, но скоро не жди.
— Всё равно, я ещё часа два не лягу спать.
Он поцеловал руку матери и ушёл к себе.
Лина как вошла, так и опустилась в кресло. С самого рокового дня своего падения она ходила как в тумане, ничего не понимая, напрасно силясь объяснить себе как поступок Танеева, так и то, как сама она должна поступить с мужем. Ей, балованной, обожаемой мужем, не представлялось со всею реальностью, что будет с ним, когда он узнает? Она думала только о себе, ей хотелось перенести стыд, горечь признания, выплакать свою обиду и получить как всегда прощение, — мало прощения, ей хотелось, чтобы её жалели, утешили, высосали яд из раны, нанесённой её самолюбию. Она страдала не оттого, что отдалась Танееву, но оттого, что он, взяв её, ни секунды не увлёкся ею, а смотрел на часы и спешил уехать туда, где его ждёт невеста. Она хотела, чтоб муж залечил её рану, и своим обожанием снова поставил её на прежний пьедестал. Это не были её определённые мысли, но это были те чувства, которые, в соединении со страхом, что свекровь всё знает, и что рано или поздно всё откроется, заставили её решиться сказать всё мужу.
