Майор был кем-то вроде отчима Марку. Мать то хотела, чтобы они расписались, то обещала Борису Николаевичу, что выгонит его взашей. На что майор всегда одинаково громко, кривя рот и откидывая голову, хохотал В Москве Борис Николаевич появлялся у них в кварт-ре нерегулярно. Иногда - два раза в неделю. Иногда исчезал на месяц. Иногда - оставался и жил день за днем. Но в Крым, где у Лушиных была дача, он прикатывал на целый месяц. С гитарой, спидолой и своими неизменными шуточками. Марка он звал Мавр. Софью Аркадьевну - Марго, иногда королевой Марго. Боба п/о, племенной осеменитель. И был страшно доволен
Дача стояла между сухой солончаковой степью и морем. От шумного дачного поселка их отделяла в горы забирающая неширокая дорога. Дача принадлежала отцу Марка, для которого у майора, несмотря на все протесты матери, тоже была кличка. Отца он называл "еврейским вопросом". Отец жил на даче осенью или ранней весною, когда поселок был пуст и тих. Он был писателем, но последние годы его не печатали. Мать говорила - из-за дурацкого характера. Отец, с которым Марк в Москве виделся часто, объяснял по-другому: он хотел уехать. В Израиль. Или в Италию. Он бывал в Италии раньше, ездил с делегациями и просто туристом и говорил Марку, что ничего лучше в мире нет "Белла, белла Италия!"вздыхал он, и глаза ею мутнели.
Марк размотал черный резиновый шланг за собачьей будкой и отвернул кран. Шланг вздрогнул и напрягся. Почти невидимая в уже густых сумерках струя зашуршала по листьям. В обязанности Марка входило поливать сад каждый вечер. Комары роились в темно-синем воздухе на открытых местах. Мать жарила картошку, и с кухоньки доносилось шипение масла и шкварок. Сквозь черные ветви корявого миндаля вершина Сююрюк-Кая, последнее освещенное место в округе, полыхала воспаленно-пунцовым. Как Ларина спина.
Мать уже два раза звала майора. Свежие огурцы нарезаны, посыпаны укропом. Сыроватый местный хлеб был накрыт салфеткой. "Борис! - кричала мать, пробираясь между кухонькой и террасой почти на ощупь: сковородка с картошкой в одной руке, пол-литровая банка светящегося в темноте молока в другой. Бо-о-о-о-рис! Остынет!" Марк кончил поливать розы и пахнущие цветущим виноградом ирисы и перетащил шланг под лох. Где-то глухо простонала птица, мать подняла голову, вслушиваясь. В сомкнувшейся вновь тишине лишь был слышен густой стрекот цикад. Вода бесшумно лилась из шланга, глинистая земля впитывала ее с трудом. Тихо взвизгнула дверь на втором этаже, и фигура майора показалась на фоне неба. Он постоял, вслушиваясь, на верхней ступеньке лестницы и осторожно стал спускаться. Спустившись, он Не повернул к террасе, а по траве, окаймлявшей гравийную дорожку, пошел к калитке. Возле самой ограды он остановился, расставил ноги и послышался легкий журчащий звук. Затем вспыхнула спичка, и майор, с сигаретой в зубах, направился в обход дома к террасе. Марк услышал, как мать что-то спросила и майор ответил и оба они громко рассмеялись. У матери смех был звонкий, рассыпчатый.
] Струя воды теперь была направлена на бетонный блок соседнего дома. Мягко оплывая вниз, она орошала| невидимые грядки петрушки, укропа, кинзы и сельдерея. Пошатнувшись, на верхней ступеньке лестницы показалась худая девичья фигурка. Звезды уже были
повсюду, и небо дрожало и перемигивало. Марк увидел, как поднялись руки, укладывая волосы в пучок, опустились, одергивая сарафан. Из подводной глубины сада он видел, что Ларе холодно. Она начала медленно спускаться, время от времени останавливаясь, словно боясь упасть. Босые ноги мягко ступили на гравий дорожки, она дошла до калитки, открыла ее, повернулась, вглядываясь в темноту, туда, где сидел на корточках Марк. Калитка закрылась, из высокой травы выбрался, отряхиваясь Чамб, соседский пес. Виляя хвостом, он засеменил за Ларой Ее голова была закинута к небу, она что-то тихо напевала.
Борис Николаевич, густо заросший шерстью, с синими щеками и широкой лысиной, был не намного выше Марка, но грузен и широк в плечах. Боб, который был с майором на "ты", подкалывал его, спрашивая, бреет ли он пятки. Особенно заросла спина майора - настоящий свитер. Борис Николаевич знал много старинных романсов и пел неожиданно приятным голосом, перебирая короткими пальцами струны гитары. Знал он и массу похабных куплетов, на которые расщедривался не часто. Голос его в таких случаях нырял, мать махала рукою и отворачивалась, и майор выговаривал те особые жгущиеся слова мокро, словно смачивая их слюною. Марк подтянул шланг под черешни, подождал и пошел закрывать воду. Проходя мимо террасы, он бросил взгляд на освещенный низко висящим абажуром стол. Мать в открытом платье с крупными цветами и с такой же шалью на плечах улыбалась, перегнувшись, расставляя тарелки. Борис Николаевич, держа гитару почти что вертикально, тренькая настраиваемой струной, что-то шептал ей на ухо. "Да ну, ты придумываешь!"- громко сказала мать. "Я тебе говорю..."- майор резко хлопнул по грифу Мать выпрямилась и внимательно посмотрела на заворачивающею за угол Марка. "Нет, я тебе не верю, Борис",- неуверенно сказала она.
Из распахнутой настежь кухонной двери лился
грязно-желтый свет. Подтаскивая шланг, Марк увидел, как из-под напитавшейся вдосталь водою "глориа деи" на дорожку выбежал черный ручеек и понес мелкий сухой мусор лепестков к ступенькам террасы. "Вы дома?" послышалось от калитки, и долговязый Гольц, химик из Питера, блестя очками и поднимая над головой две бутылки местного белого, показался на дорожке. Борис Николаевич взял аккорд и запел нарочито фальшивым голосом: "Евреи, евреи, кругом одни евреи..." Майор водил с Гольцем летнюю дружбу и встречал его всегда одинаково - анекдотами про жидов, куплетами про Абрамчика или же последними новостями с Ближнего Востока. "Здравствуйте, Софочка,- сказал Гольц, поднимаясь на террасу.- Привет, Мавр!" - кинул он в темноту. "Ну-ка, Марго, сооруди-ка нам...- откидывая гитару и потирая руки, сказал майор,грибочков-огурчиков... Там копчушка была в холодильнике,- крикнул он матери вдогонку,- в самом низу!" Марк завернул кран, шланг обмяк, струя укоротилась, ослабла, распалась на капли. Он подтянул шланг, сложил кольцами между пустой конурой и малинником, вытер руки о штаны и пошел к террасе... Мать суетилась, то исчезая в комнатах, то появляясь у стола; двигалась она легко, как девочка, и Марку эта легкость, эта игривость не нравились. Ему было стыдно и мать, словно она делала что-то неприличное.
От картошки шел пар, и рядом стоящая бутылка водки, с почерневшей веткой полыни внутри, запотела. Помидоры были тонко порезаны кружками, политы постным маслом, посыпаны зеленым луком, малосольные, в пупырышках, огурцы плавали в трехлитровой банке. Борис Николаевич сдвинул рядком граненые стаканчики, аккуратно разлил зеленоватую водку. "Ну, чтоб нам с вами..." - сказал Гольц, показывая небритый кадык. "Чтоб нам всегда так жить!"- рявкнул майор. "На здоровье..."- сказала мать. Марк, причесанный, в чистой футболке, сидел за столом, намазывая на хлеб рыжее, как мед, топленое масло. Под абажуром пились мотыльки, время от времени глухо стукаясь об лампу. "Сема,- сказал майор, хрустя огурцом,- Марго
хочет знать - обрезан ли ты?" "Фу, Борис! - отвернулась мать.- Как тебе не стыдно! Всегда придумаешь что-нибудь..." "Может, покажешь?" - заржал майор. Гольц полез в карман широких холщовых брюк, и Борис Николаевич, продолжая давиться смехом, ткнул мать локтем в бок: "Он у нас без комплексов!" Гольц даже привстал, возясь с карманом. Наконец он просиял и вытащил на свет большой тюбик зубной пасты, в толстой полиэтиленовой упаковке. "Как обещано,- сказал он,- только осторожно. Зазеваешься - пальцы склеит". Борис Николаевич взял тюбик и поднес к свету. "Тот самый? БФ-2000? А чего без этикетки?" Гольц закурил, оторвав фильтр у сигареты, и, выпустив дым, объяснил: "До сих пор засекречен. Зверский клей. Чего хочешь с чем хочешь сварит. Десять секунд- и с мясом не оторвешь. Хочешь, проверим?"
Откуда-то издалека ветер принес обрывки музыки и смех. Мать пошла за второй бутылкой водки. Когда она вернулась, ее московские босоножки красовались над столом, приклеенные Борисом Николаевичем к дощатому потолку. На пустой тарелке две виноградные улитки, склеенные боками, высовывали рожки. Хлопнула дверь машины у поворота в переулок. "Наш пижон идет,- сказал майор,француз! Давай Рябову зад приклеим?" Гольц испуганно сверкнул глазами из-под очков и, быстро отвинтив конус тюбика, выдавил длинную прозрачную соплю на деревянную лавку. Рябов, приятель отца, критик из недавно закрытого журнала, снимал у них дальнюю комнату с отдельным входом. Он появился из тьмы улыбаясь, прижимая к груди стопку книг.- "Это тебе",- протянул он Марку обернутую в газету книгу. Марк вспыхнул от радости - это была та самая, давно обещанная книга, которую невозможно было достать в библиотеке даже в Москве. "На две недели,- сказал Рябов, усаживаясь на свободное место,- из литфондовской библиотеки..." Марк, отодвинув банку с молоком, в которой уже плавала, вздрагивая, золотистая совка, открыл книгу. Книга разломилась на двадцатой главе. "Философствовать- это значит учиться умирать" - было написано наверху.
