С некоторых пор он стал видеть движения как они есть и удивлялся их мешкотности. Даже мгновенные и стремительные, они представлялись ему теперь - хорошо если медленными - просто замирающими. Сам он тоже стал на удивление медлителен: волок ноги, шевелил у боков руками и целую вечность подносил ложку ко рту. Так же неспешно протаскивали ложки его домашние, и, если бы не кое-какой спех на исходе движения, конца бы ложечным проносам не было.
Убыстрение это было сопоставимо вот с чем: на кончике тонкого его и старого с влажными ноздрями носа теперь всегда собиралась капля. Скапливалась она медленно, он это чувствовал, но поспеть утереться не мог, неуверенный, успеет ли рука в медлительности своей достичь носа, и потому давал капле собраться как следует. Но тут кто-то из домочадцев медленным голосом вскрикивал: "Сейчас упадет в суп!" - и капля сразу неторопливо падала, и падение это получалось быстрей скапливания. Он запоздало вздымал руку, но подползал кто-нибудь из домашних, забирал его нос в платок и, не щадя влажных восковых ноздрей, зажав их с боков, говорил: "Высморкайся же, если самому лень!" И отползал прочь. И опять ложки подтаскивались ко ртам, а с них коровьей слюной свисал стеклянный белок, и от яичницы рты у внучек желтели, и внучки могли захотеть поцеловать его этими ртами.
Ни в каком движении не осталось больше живости! Даже жена, стремительно бившая телом в его стремительное тело, быстро преображавшаяся то в объятии, то в беременности, ловко растившая детей, проворно изготовлявшая еду, туго накачивавшая примус, сейчас про многое, как оно делается, забыла и мешкотно хлопотала вокруг, стараясь убедить его, что ничего в мире не устало и не мешкает.
Оглядев стены, Вера пошла спускаться уходить. Ей предстояло с этажа ихней квартиры по тесной, как трап, лесенке круто сойти вниз и выйти на улицу из трухлявого своего дома, насчет которого многие полагали, что раньше он был церковь.
Лесенка, по которой спускалась Вера, была с поворотом, и верхний ее марш располагался как бы в фанерном наклонном пенале, причем снизу - на пенальном боку - находилась скособоченная дверь, тоже фанерная, для крепости обколоченная по обводу шерстистыми брусками. Трясясь своей косиной, проскребывая разлохмаченным торцом бруска по квадрату площадочки, дверь эта плохо входила в свою скособоченную брусочную же коробку.
Поскольку располагалась дверь в боку наклонного лаза, отворять ее получалось или - если спуск происходил задом наперед - ударив задницей, или пхнув ногой назад, или неуклюже в тесноте повернувшись. А тогда - хоть ногой, хоть двумя руками.
Ты очень стар и прожил жизнь, и разгадал мир, полный ненужностей и докучливости. Ты хочешь приспособиться к нему, разоблаченному тобой, но всякий раз внезапному; ищешь от него защититься, а тебе в этом никто не помощник. Все подкрадываются и мешают. Вот, скажем, ты собрался спать. На дворе стемнело, и ты устраиваешь себе постель. Она у окна на раскладушке, и лежишь ты вровень с подоконником, так что для заглянувшего ночью в окно вполне можешь сойти за продолжение подоконника в сером нутре уснувшего дома.
Из одеяла, подвернув его края и низ, ты старательно устраиваешь особую оболочку, собираясь лежать в ней и медленно спать. А чтобы нижний загиб не отвернулся, ты придумал вполне очевидный выход: берешь крышку от небольшой посылки - старую фанерку, на которой химическим карандашом нечитаемая посылочная надпись: "М о с к в а, 5-й Н о в о-О с т а н к и н с к и й п р о е з д, д о м...", а дальше расплылось, и кладешь ее прямо на простыню, но под подвернутое одеяло. А все тебе медленно и неотвязно велят, чтоб не вздумал класть в постель бессмысленную эту фанерку.
Как бессмысленную? Как же бессмысленную? Раз ты хочешь, чтоб одеяло во время медленного сна не разворачивалось, отчего же она бессмысленная? Разве к стенам и потолку не приколочена фанера? Без нее дом бы ночью скомкался, как одеяло, кровля бы сползла, как одеяло с постели, и стало бы дуть... Ну не к ним, так к верхним соседям...
А если спящие окажутся без сползшего с них дома? Что тогда? Дом скомкался, все лежат по-ночному - в рубашках, в кальсонах, пухлыми такими выпуклостями, как белые метины подзаборной бабочки, и, озябнув, начинают во сне покашливать.
Нет же, фанерка нужна...
И он тихо подсовывает ее, а жена, бившаяся когда-то стремительным своим телом в его тело, медленно махнув рукой, отходит к внучкам, вытирать, скажем, их желточные рты, а внучки его, зять его и дочь его медленно извлекают звуки, чтобы получалась музыка.
Дом, сказать по справедливости, на церковь все-таки похож был. Слишком из многих фрагментиков была устроена его крыша, и слишком прихотливо эти самые кровельки располагались, сходясь где-то вверху, дабы перейти в конические бывшие башни, завершавшиеся жестяными шарами. Наклонные эти косые скаты, смотря по тому, на какой высоте они находились, служили кровлями каким-то застрехам или чердакам, а иногда просто закуткам, и сквозь низкую их прогнившую жесть светил свет или неба, или поднебесья, или дворового воздуха, или сразу всего уличного захолустья.
На первом этаже во множестве имелись открытые веранды - там сушили белье, играли в пряталки, непарный шелкопряд лепил по низам страшные белые флаги, а взрослевшие девочки, тихо дыша, оповещали друг дружку про порочное зачатие.
В такую веранду, где Вера в свое время тоже обменивалась со сверстницами разными тайнами, можно было, скажем, спрыгнуть с лестничного поворота, предварявшего второе колено трапа, которое вело уже к выходу на землю двора.
Поворотный квадратик с одной стороны ограничивала известная дверь, с противоположной - стенка, по которой пойдет нижний марш, с третьей - верхний приступок самого этого марша, с четвертой же было пусто, и этот прозор, если спускаться сверху, как раз перекрывался отворенной дверью (они были одной ширины). Потом уже, находясь на ступеньках нижнего, тоже крутого спуска, ты рукой притворял дверь за нижний скребущий ее угол, и только тогда прозор себя открывал. Значит, оступиться в пустоту веранды по пути вниз было невозможно - она отгораживалась открываемой дверью.
Если же ты поднимался, то ступени за четыре до площадки рукой же оттаскивал дверь за тот же нижний угол и опять перекрывал ею отсутствие стены. Значит, заглянуть на веранду можно было, находясь на площадочке только при закрытой двери. Но в этом случае ее было почти не открыть мешало твое туловище, заполнявшее пространство открывания.
Поев яичницу и картошку, на которую струйкой изливали подсолнечное масло, все разошлись играть каждый свою музыку, однако взбудораженные внучки, благодарные деду за неоднократные капли, упавшие с носа в еду, все же подобрались к старику, стали тормошить, а старшая, у которой рот был уже большой и круглый, даже изловчилась поцеловать его в щеку, и ему показалось, что девочкин рот к щеке прилип и не отлипает, хотя по-прежнему желтеет на ее детском медленном лице.
Щеки его были небриты, но пыльная щетина как бы остановилась в росте, и, если жена нависала со страшной бритвой, перед этим изведя его мажущим помазком, и принималась брить, по-женски не понимая хода волос и мучая подбритвенной болью, щетина все равно чисто не выбривалась и виднелась внутри морщин, ибо подсовывать язык и выпяливать щеку для удобства бритья он уже не умел, да и поцелуйный внучкин желток проник, наверно, сквозь кожу в рот, склеив изнутри и без того ввалившиеся щеки. От этого стало трудно дышать, и сделалось заметно, как воздух, который еще недавно довольно ловко втягивался, теперь идет в рот и нос неохотно, норовя увернуться и внутрь тела не попасть.
Возможно, поэтому, а возможно, потому, что, додумавшись, наконец, к а к поступить, чтобы, если ты - дерево, на тебя не вползли гусеницы, а остальные жизни, в том числе люди, на твой ствол не натыкались, он встал и медленно ушел из вечного своего жилья в трухлявом низу похожего на церковь дома. Уходил он, сопровождаемый музыкой, уже заладившей звучать изо всех комнатных углов. Из левого дальнего волокся долгий звук, точь-в-точь скрип медленно отворяемой двери, из правого шел звук дробный, похоже, быстрый, но для него звучавший медленней остановленного в пространстве сверлильного визга. В двух остальных углах порождались ноты, извлекаемые внучками: хотя неодинаковые, но громкие, схожие несовершенством и донимающие тщанием. Ни в какую мелодию, тем более в а р ш и н м а л а л а н, чего хотелось бы в своем жилье собиравшейся уходить Вере, сложиться все эти звуки не то что не могли, но и не намеревались.
Вера ступила на известную уже нам отвесную лесенку. Спускаться можно было или передом, но на каблуках такое трудно, или боком, но тогда платье на подгибаемой, остававшейся сверху ноге плюс подплательная комбинация сметали под подол сор со ступеней. Или - задом. Это было удобней всего, притом что располагались ступеньки как придется, и приходилось то укорачивать, то растягивать шаг, чтобы дотянуться до нужной. Но это всего лишь мысленные варианты, а Вера, не размышляя, сразу пошла задом - так ей было ловчей и так она сильнее ощущала запахи лестницы - нос при дальнем опускании ноги оказывался вровень с какой-нибудь ступенькой (рука при этом держалась за жердяное перило), и от ступеньки в Верины ноздри отшибался противогнидный керосин собственных ее волос (правда, на лестнице и так пахло керосинками). Заодно она видела в прозоры, не заколоченные меж ступенных тесин, трухлявую суть дома, да и сам факт растягивания бедер на длинном шагу был приятен, потому что ощущались ноги тела, а также само туловище, пахнувшее пудрой Л а н д ы ш е м и попрысканное К а р м е н о м.
