Максим и сам приободрился, взял Маринку за руку.
- Пошли-ка быстренько нах хаус. Папка у тебя не балуется, а шибко умный. Он сегодня в одной книжке вычитал: оказывается, и Маргарита, и Пелагея, и Марина - это всё одно имя. Так звали греческую богиню красоты Афродиту. Одни звали её жемчужной, а это и есть по-гречески Маргарита. Другие её звали морской, а это по-гречески - Пелагея, по-латыни - Марина. А почему богиню морской звали, знаешь? Потому что она из морской пены родилась. А жемчужной почему? А моряки в её храмы жемчуг в дар мешками приносили. Вот и получается: ты - тезка всем Пелагеям, всем Маргаритам и самoй богине красоты Аф-ро-ди-те...
Максим плёл языком, насыщал дочь знаниями из книжки, что загнал утром за бесценок, а сам высматривал, не продают ли где курево. На углу Коммунистической он узрел трёх цыганок, ринулся к ним. Точно - "Космос" и "Винстон". Ну, на "Винстон" и глядеть нечего, не по зубам, а вот нашенский "Космос"...
- Почём?
- Бэри, дарагой! Дэсят рублэй. Дарам атдаю!
- Да ты что, цветастая! - Максим всплеснул, по-бабьи, руками. Позавчера за шесть покупал.
- Инфлацыя, дарагой! Бэри, пака ест. На ладна - за восэм...
Максиму отступать было некуда -уши распухли, вот-вот и лопнут, как пузыри от жевательной резинки. При дочке позориться не хотелось, но - куда ж деваться? Не оглядываясь на Маринку, вцепился в звенящую монистами старуху, начал уламывать, клянчить. Кое-как выцыганил - швырнула пачку, презрительно цыкнула:
- Цэ! На, куры задарам, раз такой ныщий!
Задаром-то задаром, а шесть рублей схватила, карга старая, за пазуху вмиг упрятала.
Максим хотел пободрее оправдаться перед Маринкой как-нибудь приосаниться и вдруг увидел: она неотрывно смотрит на кооперативный ларек на другом углу. Там из жёлтого тёплого окошка рука продавца методично совала покупателям вафельные кульки с застывшем пеной мороженого. Максим спрятал пачку в карман, крякнул, прочистил горло, взял дочку за варежку.
- Пошли, Марин... Сейчас дома картошки нажарим, молока бутылка есть.
Маринка вздохнула, молча пошла.
- А я дураки же люди, - начал пересаливать Максим, - вон те, мороженое берут. Да разве в кооперативах можно брать? Вчера вон по радио слышал - в Воронеже сто тридцать человек отравились таким мороженым. Да и холод собачий - враз ангина будет. Вот дураки...
- А я, пап, и не хочу мороженого, - тихо сказала Маринка, глядя в сторону, сглотнула. - Ни капельки не хочу...
"Сволочь! - сказал сам себе Максим. - Чтоб ты подавился этими сигаретами!"
Ну что ж он никак не бросит дурацкую привычку пускать дым изо рта и ноздрей? Курить-то начал - смехотура - чтоб не потолстеть. И вот пристрастился. Книги вон из дома уже ворует, мороженое у дочки изо рта вырывает... Сволочь!
Максим хотел принагнуться, чмокнуть Маринку в щеку, но привычки к телячьим нежностям не обнаружилось, да и народу кругом - пропасть.
Они шли по самой толпливой улице города, Коммунистической - местной пародии на столичный Арбат. Справа и слева сплошной стеной тянулись магазины, лавки, лавочки; в центре пешеходной улицы возвышались обширные клумбы, окаймлённые скамьями-бордюрами. На одной из клумб торчал железный остов будущей елки, ершась обрубками труб. Два мужика впихивали в трубы сосновые ветки. Уже вовсю горели уцелевшие фонари. заполошенные люди сновали по размякшему от соли и грязи гнилому снегу от витрины к витрине, вскакивали в очереди, хватая всё подряд - после Нового года ожидался обвал диких цен.
Фу ты чёрт! Отец и дочь невольно встрепенулись, потянули носами. Из полураскрытых дверей с вывеской "Пирожки" обдало таким ароматом, что в животах ёкнуло. Максим за весь день хватанул два стакана чая, булочку и яйцо. Маринка в школе, конечно, тоже только булочкой да чаем обошлась, а от завтрака одни воспоминания остались. У-у-ух и запах! И вправду - мясной дух. Что интересно, стоят эти пирожки с мясом вполне по-Божески - целковый штука. А вроде - кооператив. Впрочем, ну их - ещё головы ломать да животы томить.
- Мы сейчас, Маринка, вот что, - энергично потёр руки Максим, - купим хлеба и полбатона прям на улице, по дороге, и умнём. Годится?
- Нельзя же на улице, пап, ты сам говорил.
- Ха, говорил! До перестройки. А теперь мы с тобой перестроились. На вот трёшник, беги в хлебный, а я у входа пока покурю. Возьми два черного и два батона. Должно хватить. Если, не дай Бог, там опять цены повысили - сама сообрази, но чтобы батон был.
Максим снял с лопаток дочки тугой ранец, сунул ей пакет. Хлебный через магазин от "Пирожков". Маринка побежала. Он выхватил "Космос", отвернулся от прохожих к фонарю, вспорол обёртку, вскрыл пачку, ущемил сигаретину зубами, чиркнул раз-другой спичкой - о-ох! Дохнул дымом так, что до пупка достало, чуть не захлебнулся. Медленно, кайфуя, выпустил клубочек-другой парного дыма, затянулся ещё раз так же глубоко - полсигареты как не бывало. Надел одну перчатку, подошел к хлебному, пристроился напротив, положил дочкин ранец на приклумбовый бордюр, приготовился подкурить от первой сигареты ещё одну.
Блаженно закружилась голова...
3
Где же Маринка?
Максим делает последнюю затяжку, допалив табак до фильтра, берёт ранец: придётся идти помогать, видно -- очередина, как всегда, в магазине.
Вдруг, не успевает он сделать и шага, двери хлебного с треском распахиваются, народ -- злой, кричащий -- валит валом на улицу. Вот тебе, бабушка, и хлебный день! Опять не досталось. Вот стервезация! Придется на ужин картошку с сухарями грызть.
Максим выпрямляется, глубоко вдыхает в грудь морозец: всё, всё, нечего психовать. Маринка, поди, сейчас тревожится, думает - заорёт отец. Спокойнее, Максим Леонидович, вы ж интеллигент, чёрт побери!
Он всматривается пристальнее. Дочь, видимо, боясь давки, ещё торчит в магазине. Над входом тускло жёлтеют два фонаря из четырех, с рекламными буквами "X" и "Е". Получается - хе! Люд обозленный из магазина прёт и прёт, всё больше женщины, старухи. Мелькают две-три цыганки, с узлами, - не те ли, табачницы? Хотя их сейчас развелось - таборами по улицам и площадям кочуют.
Да где же Маринка-то?
Максим щурится, уж лезет в карман за очками, как дверь захлопывается. Что такое? Последний пустой покупатель, поддатый мужичонка в валенках с калошами и треухе, матерясь на всю Коммунистическую, тревожа прохожих, ковыляет в сторону вокзала.
Ну, стрекоза! Максим подспудно, против воли хочет рассердиться покруче, тоже матюгнуться. Что она там - выпрашивает хлеб, что ли? Вот научил девчонку унижаться!
Он быстро, лавируя между людьми, идёт к магазину, открывает дверь. Низенькая полная бабуся, тесня его шваброй по ногам, беззлобно ворчит:
- Нетути, нетути, милок. Опоздавши. Утречком приходи.
Максим нетерпеливо шарит и шарит взглядом. В просторном зале с пустыми хлебными стеллажами вдоль правой и задней сторон и двумя проходами к кассам - всего три человека: бабуся-техничка, кассирша, мусолящая в пальцах трешки да рубли, и продавщица, проверяющая лотки. Сердце у Максима стукает. Он дико взглядывает на бабку со шваброй, выскакивает на улицу. Как он мог пропустить дочку?
На улице, у входа, Маринки нет. Он бросается к тому месту, где ждал ее, и там пусто. Максим швыряет ранец на скамью, стаскивает перчатки, выхватывает из футляра очки, цепляет на нос. Мир сразу становится резким, чётким - другим. Максим пронизывает вооружённым взглядом всё вокруг: Маринки, её зелёного пальто и белой вязаной шапочки нигде не видно. Что за белиберда?!
Когда Максим вновь цепляется за дверь магазина, бабка уже шипит на него, замахивается ручкой швабры, пытается заклинить запор. Максим отпихивает ее. Рыжая кассирша, зевая, увязывает деньги, звенит мелочью. Раздраженно зыркает на него. Вдруг она захлопывает рот, с грохотом вбивает ящик кассы, вскрикивает:
- Зина! Гоша!
Господи, да они его за грабителя сейчас примут!
- Девушка, девушка! - Максим старается не кричать. - Минутку! У меня дочка только что здесь была. Девочка - восемь лет.
Он показывает от полу Маринкин рост. И кассирша-"девушка" (ей лет под пятьдесят), и бабуся, и выскочившая Зина, и мордатый Гоша, наверное, грузчик - все смотрят на Максима: ну и что?
- Понимаете, - он торопится, глотает слова. - Девочка... пальто короткое... зелёное... шапочка белая... Понимаете? Жду на улице, жду... Все вот вышли, а её нет... Понимаете?
- Да где ж она, родимый, может быть? - сочувственно, авансом жалеючи, поёт старушка. - У нас, сам вишь, нетути.
- Как же "нетути"? - бормочет Максим. - Где ж тогда она?
Но он и сам видит: Маринки в магазине нет. И вдруг как вспышка в мозгу - цыганки! С узлами! Про цыганок, ворующих детей, столько кошмарных историй ходит. Он опрометью бросается мимо бабуси в дверь.
Цыганки, Максим точно запомнил, подались не к вокзалу, в другую сторону, к Советской...
Но, проскочив шагов тридцать, Максим резко тормозит: совсем чокнулся, совсем с ума сошел! Какие-то цыганки, какие-то мешки. Господи, девчонка уже ростом чуть не с этих цыганок, народ кругом... Бред!
