- Откуда они взялись?
- Марфинские...
- Марфинские? Ну да. Шарашка. В круге первом.
- Шарашка не там. Шарашка - вон. На ней польских орлов и значки "Гвардия" делают. А с круга не первый, а семнадцатый до площади Пушкина и тридцать девятый - к вокзалам ходят.
- Я про другой...
- Про какой?
- Про такой...
Он садится за парту и, уперев локти в крышку, обхватывает голову озабоченными руками.
Их сейчас не разглядеть, а жаль. Получилось бы увидеть многоразличные знаки времени. Особенно между указательным и средним пальцами, ибо подливание чернил в непроливайки производилось небрежно и почему-то дополна, так что, когда макаешь, перо и жестяночный над ним патрончик оказывались целиком мокрые. Если же макать в пузырек, то чернилами тоже пачкались перо и жестяная часть, а пальцы - средний и указательный - на нее как раз приходятся. Палочка же - она тоже в чернилах - приходится между указательным и большим. Поэтому в чернилах - всё. Язык и рот - они слюнявили грифель химического карандаша - тоже. Еще - в том месте, откуда растут указательный и средний, - чернилами нанесено междуножное женское место - волосяной треугольник и щёлка, а повыше скобками буфера с точечками лиловых сосков.
Детские руки - вдохновенный изобразитель всяческого непотребства. И не только путем сования указательного пальца в кольцо из большого и указательного пальцев другой руки. Нарисованный щелевой женский орган правдоподобно соединялся с мужским, торчащим в виде спичечного конца с головкой, зажатого между указательным и средним пальцами другой конечности.
Если имя твое в четыре буквы, они тоже нанесены на фаланги, а на подушечках изображены разные рожицы - дохнул на кончик пальца и оттиснул на странице чужой тетрадки - хорошо, если не посредине, но рукоприкладство за это все равно неизбежно.
- А если не давать себя в обиду?
Он поднимает озабоченную голову.
- Не пробовал.
- Почему?
- Не знаю... Боюсь, во-первых... И со всеми не подерешься.
- А ты по очереди. Сперва психани. То есть потеряй от злости голову. Потом избей кого-нибудь до крови. Самому, конечно, тоже достанется, но это не важно! Зато все поймут, что лучше не связываться. Простое дело, потренируйся сперва.
- Не с кем. И потом - пусть я хоть скольких отметелю - всех не получится.
- У Манды получилось.
- У Манды ребята. Хованские.
- Внизу которые?
- Внизу марфинские! Забыли? А они только казанских боятся, которых Кулек приводит. Он опять на месяц исключен. Из штанов на уроке достал...
- Помню такое...
- Мы все вытаскиваем. Сравниваем.
- Почему же исключили его одного?
- Над партой здорово виднелось...
Забыл, кстати, про записанные на руках шпаргалки - например, когда после "ц" пишется "ы": цыган, цыкать, цынга, цыновка, цыпленок, цыпка (цыпки, между прочим, имеются у многих тоже). В каких-то из этих слов сейчас пишут "и", так что между стародавним "ы" и новоуказанным "и" - панцырь, цырюльник, цыбуля, цыбик, цыц - целая жизнь прошла. "Цыц" наверняка оставили как было. Но с кого же теперь требовать возмещения урона по причине "ы"? Я что - напрасно, значит, ходил в неуспевающих из-за невыученных исключений?!
...Воду приходится менять многократно. Серые облака в стакане не кончаются. И промывай хоть год - самописку, которая была вначале, не отмоешь. Да и зачем? Мыл-мыл, а потом набрал снова фиолетовых, и они сразу пошли засыхать, и пипетка слиплась, и грязь под перо набилась... Ничего ведь нету - туши нет, чернил нет, перьев нет. Ластики - сухие. Резинки в шароварах сухие.
И тут обнаруживается, что что-то все-таки есть! Есть пишущие устройства, рук не марающие! В один прекрасный день на маленькой своей улице, где новых вещей и предметов вообще не бывает, в руках некоего сверстника ты видишь замечательное вечное перо. С черным колпачком, с темно-золотым корпусом, по которому елочкой идут черно-золотые, переливающиеся перламутром полоски. В тыльном оконечье эта невидаль завершается черным же эбонитовым концом, и перо у нее золотое, и вида она невиданного. И не пипетка в ней, а, отвинтив хвостовичок, надо крутить стержень, чтобы по некоему червяку - по архимедову винту какому-то! - стали вбираться из пузырька чернила. Это я сейчас представляю так ее устройство, потому что видел много лет спустя похожие. Тогда же было только изумление и потрясение - крутишь, а чернила поступают!
Мы водимся как раз втроем. Я, владелец ручки и еще один. И я ее краду. Владелец, исключая заподозрить меня, подозревает третьего. А я покражу никому не показываю и, конечно, ею не пишу, зная, что, стоит вкрутить в нее домодельную жижу, механизм умрет, а золотое перо с исподу забьется черным и липким.
Владелец не спит ночей. Он с ума сходит - вдруг, кто украл, не знает, какие нужны чернила!
Я тоже не сплю ночей. Любуюсь. Разглядываю ее. Но украдкой. Я ее всегда разглядываю. Даже сейчас нет-нет разгляжу в прошлой жизни. Она же была счастьем, какое потом никогда уже не случилось, не приключилось и не произошло!..
Мать владельца отправляется к матери заподозренного, но тот самописку не отдает и вообще отказывается, что ничего не брал, хотя так оно и есть.
Ладно! Пусть не отдает, пусть хотя бы применяет правильные чернила! Обездоленный владелец на протяжении нашего с ним детства торопится предостеречь кого может насчет неправильного заполнения. Встанет, помню, и, ни к кому прямо не обращаясь, оповещает: мол, в заграничные ручки не полагаются ни в коем случае из порошка! Наберете не те - и всё!
Даже сейчас, наверно, он все еще озабочен давней маетой, и при мысли, что кто-то запорет ручку мерзким наполнением, у него падает сердце. Так что, если ему попадется этот рассказ, пускай узнает, что истинный вор - я и что я в нее вообще ничего не набирал, и она, перламутровая его самописка, сохраняемая в тайном месте, непонятным образом исчезла, словно ускользнула, беглянка, порадеть о правильной чернильной беременности...
- Научить бы тебя чему-нибудь главному... Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж - слыхал такое?
- А то! У меня много чего записано. "Каждый охотник желает знать, где сидит фазан", "кто и шутя и скоро пожелает, пи узнать число уж знает", "лучше умереть стоя, чем жить на коленях", "любовь - это роза, окруженная шипами"... Таких, кто главному учит, у нас нету...
- А брат?
- Бра-а-ат! Как скажу, что брату скажу, они сразу бежать...
Брата я знал. Сам еще юноша, он, не раздумывая, бросался на его защиту. А ведь выйди он против этих чернеющих на снегу... Боже мой!..
- У них ремни, и свинец в пряжках.
- Ужас! Но где же учителя?
- Домой пошли. Они не вмешиваются. Они женщины...
- Гляди! Расступились! Понятно! Дровни едут. И хворост, и пегонький конь.
- Конь?! Кляча это. Вчера такая у почты навернулась. Ну, дядек ее колошматил! И дрыной, и под живот! Чтоб встала.
- Знаю. Видел. Читал. Неоднократно описано.
...С упавшими запряженными в сани лошадьми вообще не ясно, что на снеговой дороге делать.
То есть мне ясно, что ничего поделать нельзя.
На белеющем меж сугробов пустом и узком пути сплошь ледяные желваки, разъезженные снежные колеины, меж которых смерзшиеся из зернистого снега гребни, а кое-где залосненные полозьями места. Во все это вмерзли или клоки сена, или какая-нибудь рванина, или лошадиный же навоз. Булыжник, хотя и в ледяной скорлупе, тоже виднеется.
И вот санный полоз попадает на нескользкое сено или на что-то еще, тоже нескользкое, и копыто заиндевелой лошади, какое-то ее копыто с болтающейся плохой подковой соскальзывает с ледяного желвака, который твердости базальта. Подкова отскакивает, сани скособочиваются в одну сторону, лошадь в другую! И в оглоблях, постромках, во всей упряжи валится на бок. Главный ужас события - оглобли. Вернее, та, которая над лошадью, потому что на второй она лежит и тяжело дышит, имея в глазах выглядывающую из-за ближнего столба смерть с татарскими глазницами. Верхняя эта оглобля бывает расположена по-разному, и уточнять ее положение нет смысла. Скажем только, что лошадь или зажата перекошенными этими жердинами, или шея ее притиснута дугой, верней, дуга жмет на хомут, а хомут не дает шее, а значит, и лошадиной голове сдвинуться.
Вникнем же в событие. Распрячь лошадь, дабы освободить ее движения, невозможно. Это бесспорно. Поднять с чьей-либо помощью - тоже никак. Соответственные лебедки, быть может, на свете где-то есть, но в тех местах лошади не падают. Да и как такое устройство возможно доставить куда надо и когда-надо?
Устроить над лошадью народное подъемное приспособление из двух пересекающихся в виде андреевского креста или славянской буквы "херъ" оглобель с перекинутыми через их перекрестье вожжами, чтобы, соборно ухнув, хоть на чуть-чуть приподнять конягу, в нашем случае невозможно, ибо вторая оглобля - под лошадью, а даже будь она свободна, в подснежный булыжник ничего не вколотишь, да и нечем, да и на что влезать для высокого такого вколачивания?
