– А правды, правды, государь мой, он справедливости добивается.
– На что она ему теперь?
– Она ему необходима: праведен бо есть и правоты вид являет лице его. Вот он сейчас ее и явит! Глядите, глядите! – закончил рассказчик. И я увидал, что Мартын Иванович вдруг снялся с своего места и неверными, но скорыми шагами устремился к проходившему мимо пожилому человеку в военной форме.
Мартын Иванович нагнал этого незнакомца (который оказался капельмейстером игравшего оркестра), моментально схватил его сзади за воротник и закричал:
– «Нет, ты от меня не скроешься, – сказал Ноздрев».
Капельмейстер сконфуженно улыбался, но просил его оставить.
– Нет, я тебя не оставлю, – отвечал Мартын Иванович. – Ты меня измучил! – И он подвинул его к столу и закричал: – Пей за обиду оскорбленных праотцев и помрачение потомцев!
– Кого я обидел?
– Кого? Меня, Суворова и всех справедливых людей!
– И не думал, и не располагал.
– А для чего ты целый вечер скобелевский марш зудишь?
– Публика требует.
– Ты меня измучил этой несправедливостью.
– Публика требует.
– Презирай публику, если она несправедлива.
– Да в чем тут несправедливость?
– Отчего Суворову марша не играешь?
– Публика не требует.
– А ты ее вразумляй. Раз сыграй Скобелеву, а два раза Суворову, потому он больше воевал. Да! И вот я тебя теперь с тем и отпускаю: иди и сейчас греми марш Суворову.
– Не могу.
– Почему?
– Нет суворовского марша.
– Как нет марша Суворову? «Суворов, рекла Екатерина, накажи! Он взвился, ниспал, расточил, победил, Европу содрогнул!..» И ему марша нет!
– Нет.
– Почему?
– Публика не требует.
– Ага… так я же ей покажу!
И Мартын Иванович вдруг выпустил из своих рук капельмейстера, встал на стол и закричал:
– Публика! ты несправедлива, и… за то ты свинья!
Все зашумело и задвигалось, а возле стола, с которого держал речь Мартын справедливый, явился пристав и начал требовать, чтобы оратор немедленно спустился на землю. Мартын не сходил. Он отбивался ногами и громко продолжал укорять всех за несправедливость к Суворову и закончил вызовом, бросив вместо перчатки один башмак с своей ноги. Подоспевшие городовые схватили его за ноги, но не остановили смятения: в воздухе пролетела вторая ботинка, стол опрокинулся, зазвенела посуда, плеснули коньяк и вода, и началась свалка… У буфета по чьему-то распоряжению мгновенно погасили фонари, все бросились к выходу, а музыканты на эстраде нестройно заиграли финальное: «Коль славен наш господь в Сионе».
Мы с приятелем примкнули к небольшой кучке любопытных, которые не спешили убегать и ожидали развязки. Все мы теснились у того места, где полиция унимала расходившегося Мартына Ивановича, который мужественно отстаивал свое дело, крича:
– «Екатерина рекла: Суворов, накажи… Он взвился, ниспал, расточил, содрогнул».
И он замолк, или от того, что устал, или ему помешало что-нибудь иное.
В теперешней темноте было трудно разглядеть, кто как кого тормошит, но голос справедливого человека раздался снова:
– Не души: я сам иду за справедливость.
– Не здесь доказывают справедливость, – отвечал ему пристав.
– Я не вам, а всему обществу говорю!
– Пожалуйте в участок.
– И пойду – только дальше руки ваши.
– Пожалуйте!
– И пойду. Руки прочь! Нечего меня обнимать. Ничего мне не может быть за Суворова-Рымникского!
– Господа, посторонитесь – осадите.
– Я не боюсь… Почему Суворову марша нет?
– Мировому судье жалуйтесь.
– И пожалуюсь! Суворов больше!
– Судья разберет.
– Дурак ваш судья! Где ему, черту, разобрать.
– Ну вот!.. Это все в протокол.
– А я вашего судью не боюсь и иду! – выкрикнул Мартын. – Он раздвинул руками полицейских и пошел широкими шагами к выходу. Ботинок на нем не было – он шел в одних своих пестрых носках…
Полицейские от него не отставали и старались его окружать.
Из рядов остававшейся публики кто-то крикнул:
– Мартын Иванович, сапожки поищи… обуйся.
Он остановился, но потом махнул рукою и опять пошел, крикнув:
– Ничего… Если я справедливый человек, я так должен быть. Справедливость завсегда без сапог ходит.
У ворот Мартына посадили на извозчика и повезли с околоточным.
Публика пошла каждый кому куда надо.
– А ведь он, однако, и в самом деле справедливо рассуждал, – говорил, обгоняя нас, один незнакомец другому.
– В каком роде?
– Как хотите – Суворов ведь больше Скобелева воевал, – зачем ему в самом деле марша не играют.
– Положенья нет.
– Вот и несправедливость.
– А ты молчи, – не наше дело. Ему мировой-то, может быть, должен, а тебе нет, так и нечего справедливничать.
Приятель дернул меня за руку и шепнул:
– И если хотите знать – это настоящая правда!
Когда я раздевался в своем номере, по коридору прошли, тихо беседуя, двое проезжающих; у соседней двери они стали прощаться и еще перебросились словом:
– А ведь как вы хотите, в его пьяном бреде была справедливость!
– Да была-то она была, только черт ли в ней.
И они пожелали друг другу покойной ночи.
