Но если уж у него «захватило дух», то что же должен был чувствовать сам виновник всего дела, то есть получивший письмо Харламп Василич?
Умолкнувший от сердечного волнения отец Геннадий увидел, что его слушатель сидит, и не то, чтобы плачет, а как-то по-чудному, точно он подавился костью или чем-нибудь другим, поминутно икает, похожий этим своим иканьем (ик! ик! ик!) на птицу-дергача, «дергающего» где-нибудь поутру, на зорьке, во ржи.
— «По-о-о… по-о-о-мнишь ли, говорит, мой ве-е-рный слуга, — ик! ик! ик! — как ты ездил со мною?!» Господи, царю небесный, да как же мне не помнить-то?! — воскликнул он. — Владычица, кому же помнить, коли не мне?! Ба-а-а-тюшка! Завтра праздник у нас великий, престол. Желаю я и прошу отслужить посля божественные литургии благодарственное святителю и чудотворцу Николаю молебствие о драгоценном здравии болярина нашего, изгнанного врагами престола и церкви из-под своей крыши.
Отец Геннадий опять, как и давеча, прочистил глотку кашлем и приступил к чтению:
— «Отец Геннадий (жив ли он?), как он купно со мною, с тобой и с церковным старостой Егором (поклонись ему от меня, если жив) в великую пятницу, на страстной неделе, при стечении в нашем храме всех православных моих крестьян обносили мы вокруг престола плащаницу, божественное тело христово? Я плачу, Харламп, вспоминая это! А не осквернили ли, не уничтожили ли памятники, стоящие на могилах моих родителей и предков? Помни, Харламп, они для меня дороги! Не вырубают ли мой парк? Сохранен ли вами мой лес? Скажи, Харламп, и объяви на сходке слова мои моим верным и, знаю я, любящим меня крестьянам, чтобы они до моего приезда берегли бы его, а землею моею можете пользоваться, распахивать ее, снимать покосы; я думаю, по приезде моем подарить ее вам в полное ваше владение. Относительно этого я и графиня решили в вашу пользу.
Прощай, Харламп, или, вернее, до свиданья! Скажи, повторяю, всем моим верным крестьянам, что они не забыты мною. Граф Анатолий Викторович Орлов-Соколов».
— Батюшка, отец наш, дай тебе господи доброго здоровья! — всхлипывая, заговорил Харламп. — Не забыл нас. Землю, говорит, подарю в полное владение. А мы-то здесь, сукины сыны, чем его отблагодарим?
И еще раз попросив отслужить у себя в избе молебен, осторожно, как чудотворную икону, принял от попа письмо и пошел домой.
Это был уже не тот Харламп Василич, которого дразнили ребятишки «гужоед графский», а совсем другой, похожий на петуха, побившего в кровь своего противника: шел он с гордо поднятой головой.
Как раз проходить пришлось мимо той избы, где росла развесистая липа, на суку которой висела доска. Звоня в нее, сюда, под липу, мужиков на сходку собирали. А на заваленке избы, против липы, постоянно кто-нибудь сидел, ибо это было какое-то особенно излюбленное жителями «спокон веку» место.
На заваленке этой и теперь сидели четверо почтенных, бородатых «бывших людей», споривших о том, как прежде справляли Миколу и как его справляют теперь.
Увидя подходившего к ним (миновать было нельзя) Харлампа Василича, они замолчали; когда же он подошел, один из них, сидевший с краю, в рубашке без пояса и в валеных сапогах, спросил:
— Откеда бог несет, Харламп да Василич? Далече ли путешествовал?
— К священнику ходил.
— Зачем?
— Да письмо вот получил. Читать ходил.
— Кто же это тебе прислал-то? Чудно!
— От графа письмо, ит его сиятельсхва.
— От какого графа?
— Гм! От какого! Какой у нас граф? Один — Анатолий Викторыч; От него. Помолебствовать, православные, надо. Водоосвящение сделать. Говорите, слава богу.
— Да ты, чудак человек, про кого это?
— Да опять же все про графа! Не верите? И верно: чудо-чудное! Вот оно, письмо-то! Нате, глядите! Кто грамотный-то? Митрий, ты словно баловался, знаешь?
— Ничего я не смыслю, — ответил Митрий. — Ну тебя к лешему и с письмом-то! Попадешь еще из-за тебя. Какой такой граф тебе письма шлет? Об чем ему писать-то тебе? Станет он с тобой, с дерьмом, знаться!
— Кто, может, и дерьмо, а мы вот получили, — гордо выпячивая живот, ответил Харламп Василич. — Говорите, говорю, слава богу! Пишет в письме: «приеду, землю вам подарю мою в полное владение».
— Что же это он, окромя тебя, никому не пишет? — спросил один из стариков.
— Дык что же ты, аль забыл, кто я у него был-то? Чудак, ей-богу! Я у него двадцать лет выжил. Можно сказать, правая рука был, и сейчас бы жил, кабы не эти дьявола-то с ривалюцией! Ваньку-то покойника у меня кто крестил? Он! Кум он мне родной, а ты тявкаешь. Приеду, говорит, скоро. Как думаете, православные, насчет этого? Что нам делать? Как готовиться и какой мы ему ответ дадим за все наше похабство? Приедет, по головке кое-кого не погладит. Не верится, ей-богу! Каку господь к великому дню, к празднику, нечаянную радость послал нам! Дождались! Слава тебе, создателю! Я постоянно говорил: православные, бросьте вольничать! Нешто мыслимо нам, дьяволам серым, без благородных людей. Они наши отцы, а мы дети. В священном вон в писании — и то сказано: «повинуйтеся и покоряйтеся»? А кому покоряйтеся? Знамо, не нашему брату, сволочи, — а «болярам». Ты, скажем, подох, умер, тебя отпевать станут. Что священник поет? «Упокой господи, новопреставленного раба твоего Митрия», а, скажем (не дай бог), граф представится. Об нем как? Об нем: «Упокой, господи, болярина Анатолия». Понял? Заметь: разница какая! Подумай головой-то! Не знаю, как и быть, православные, что делать? Очумел, ей-богу, от нечаянной радости!
— Чего делать? Сходку собирать — вот чего! — посоветовал один из стариков. — Звони! Эдакое, самделе, ребята, дело важности первостатейной, а мы сидим, думаем. Звони!! Скликай народ! Объявляй письмо, Харламп Васильев! Обсудим дело все сопча, миром, кого нам слушать: графа опять аль этих. С этими тоже шутки плохи, ну-ка да не приедет?!
— А, дурак, прости, господи! — воскликнул Харламп Василич. — Тебе русским языком сказано: «скоро буду». Врать он, что ли, станет, как ты полагаешь?
— Звони! Нечего зря языком бить, время терять. Зво-о-ни!!!
Через некоторое время по деревне раздался частый, похожий на набатный, звон.
Одним из первых на этот отчаянный звон прибежал председатель сельского совета, молодой демобилизованный красноармеец Игнашкин и, увидя дергавшего изо всех сил за веревку, привязанную к языку колокола, старика, подбежал к нему и закричал:
— По какому случаю звон? Что такое?
Старик отмахнулся от него левой рукой (не мешай, дескать) и крикнул:
— Граф едет! На-днях ждать надо. Землю всее нам дарма отдает! Дарит!!!
— Что ты, чорт, очумел, что ли?! — закричал председатель. — Какой граф? Брось звонить!
— Чего брось! Не брось, а надо! А ты не ори на меня, не велик господин-то! Вон Харламп Васильев письмо получил. Не мешай.
И еще с большей энергией задергал веревку. Вскоре под липу со всех концов деревни набежал народ: мужики, бабы, девки, ребятишки.
Звон, наконец, прекратился, и набравшийся народ, не зная, зачем его скликали, ждал объяснения.
— По какому случаю звонил? — опять, как и давеча, крикнул председатель сельского совета, обращаясь к звонившему старику.
Тот утер рукавом рубахи запотевшее лицо и, кивнув на Харлампа Васильича, сказал:
— Вон у кого спрашивай! Нащет графа звон был. Едет, ишь!
Тогда на сцену выступил Харламп Василич. Прежде всего, он высморкался, утерся, обдернул на себе пиджачишко и закричал:
— Православные, прислушайтесь к словам моим! — И, подождав немного, чтобы затихло, продолжал: — Православные! Докладаю вам для праздника святителя и чудотворца Николая, какую нам всем создатель всевышний послал для праздника нечаянную радость. Помолимся, православные! Помолебствуем! В скором времени ожидайте нашего благодетеля и владетеля графа Анатолия Викторыча. Едет сюды из изгнания. Мне, рабу недостойному, письмо собственноручное изволил прислать. Эва оно! Глядите!!
Он поднял руку с письмом и показал всем.
— Про-о-сим! — покрывая все голоса, закричал какой-то курносый молодой малый насмешливым голосом. — Про-о-сим! Не умеешь сам-то! Давай сюда, я прочитаю.
— Читай, Агапка! Вмазывай, чтобы всем слыхать было. Встань повыше, чтобы видать нам тебя было. Начинай! Становись вон на пень-то, вмазывай!
Агапка вскочил на какой-то пень, оставшийся после другой, когда-то стоявшей здесь, поваленной ветром липы, взял из рук Харлампа Василича конверт, вынул из него письмо, развернул, откашлялся и громко, насмешливо сказал:- Ну-ка, что тебе эта сволота, граф твой, пишет?!
Харламп Василич, услыша такую «дерзость», даже присел от неожиданности, а потом, опомнившись, хотел было вырвать письмо, но было уже поздно.
— Слушайте, граждане! — заорал Агапка. — Начинаю! Ну, во имя отца, и сына, и святого духа, господи, благослови! (Чтец перекрестился) «Здравствуй, Харламп! — насмешливо начал он, и этот его насмешливый тон как-то сразу передался слушателям. — Жив ли ты?» Он засмеялся и воскликнул: — Жив, нашелся! Эвон стоит, разиня рот. Возьми его себе, повесь на шею!.. Товариши, помните ли вы, граф спрашивает, его сиятельство, а? Нет? Ну, так и запишем!
