Тряпкой Анатолий был обычна всю неделю.
Исключительно только под выходной он сильно выпивал и делался ко всему бесстрашен. Не ругался, не буянил, даже вроде затихал и только иной раз вдруг - гости не гости в доме, это ему нипочем - хватал со стола самое громадное блюдо с пирогом, с холодцом, что под руку попадалось, тихонько, но очень убедительно говорил Людмиле: "Прими руки, ушибу!" - и она уж знала, что лучше отодвинуться, и шел через двор в баню к Старику с блюдом на вытянутых руках. С поклоном ставил его там на столик и слезным голосом просил: "Папаня, вы это скушайте, настолько будьте добрые, вы извините, папанечка, покушайте вот этого!" - а иногда, подперев щеки здоровенными кулачищами, плакал жалостливо, по-бабьи, качая головой.
Старик мягко благодарил, соглашался, жалел племянника, старался утешить, если тот плакал, пирога не трогал и спустя некоторое время относил его с заднего крыльца обратно Людмиле. Попозже вечером он снова шел в дом за своей тарелкой, какая ему полагалась на ужин. А то сама Людмила несла ему ломоть пирога или подтекшего в тепле холодца.
Отвоевавшись таким образом, Анатолий смирялся не сразу, а еще до того, как заснуть, долго тоскливо вздыхал, на разные лады бессвязно повторяя то с изумлением, то вдруг с ядовитой насмешкой или с отчаянием: "И кто у нас... кто?.. Старик!.. И где он у нас находится, где?.. Он в бане находится!.. Во-от где!.. А?.." И так без конца.
Людмила на него шипела и шикала, чтоб не позорился, дачникам все слышно, но ничего не помогало.
Старик Егору сначала очень не поправился. Он был некрасивый. Часто небритый, с седой щетиной. Вещи на нем, видно, тоже состарились. Все одни и те же широкие, мешковатые коричневые брюки и пиджак. И глупые остроносые туфли - желтые, добела стершиеся на носах и задниках. Вставая со своей койки, он влезал в них не расшнуровывая, они ему были здорово велики. И еще грубое какое-то полувоенного образца плащ-пальто, которое он надевал внакидку в прохладные, дождливые дни, к которому вовсе не подходили ни остроносые туфли, ни коричневый костюм в пузырях и морщинах, с широкими полосами, которые кое-где очень ясно проступали, а в других местах совсем исчезали.
"Зачем ему эти полоски? - первое время рассуждал, разглядывая Старика, Егор. - Получаются какие-то полуполосатые штаны. Лучше носил бы самые простые черные!"
Потом он пригляделся и совсем перестал замечать штаны, полоски и даже привык к Старику.
Старик никогда не произносил тех глупостей, которые так любят при детях говорить взрослые. Вроде Людмилы... Она часто, чтобы польстить маме, шутя, фальшивым голосом квохтала: "Ох, отдали бы вы нам Егорушку! Продайте! Нам такого мальчика очень нужно!.." Мама натянуто, равнодушно улыбалась, а Егор сдержанно молчал, складывая и стискивая в обоих карманах по кукишу в сторону Людмилы.
Теперь, как всегда в хорошую погоду, Старик сидел на лавочке у открытой двери своей баньки - там у него вечно было сыровато, и он все надеялся ее проветрить.
Егор подобрал стрелу, подошел и сел на траву против скамейки, а потом прилег, подперев голову рукой, и они стали обсуждать план, как бы насмерть перепугать кота, чтоб отбить его от подлой привычки подбираться и сидеть под кустом с кормушками для скворцов, синичек и дятлов.
- Прилетал сегодня опять. Рано, - сообщил Старик.
- Дятел? Который? Тот, с шапочкой? Большой?
- Да большой-то, когда хочет, вон он, слышишь, стучит? Нет, меньшой. Дурачок!.. Два раза подскочит, ткнет носом в кормушку: "Пип, пип!" - и отлетит. Привыкает уже.
Это было им обоим интересно, потому что новый, маленький дятел был боязливый, прилетал только поутру, когда кругом тихо. Не то что большой!
Вообще со Стариком разговаривать было легко и интересно.
Взрослые, как известно, разговаривают с детьми особенным образом, а именно так, как следует, по их соображениям, говорить взрослому с ребенком, не замечая, что и дети тогда с ними разговаривают тоже особенным образом, приноравливаясь к тому, как, по их соображениям, надо детям говорить со взрослыми.
Старик - другое дело. Например, он ни разу не спросил, не получал ли Егор двоек, ни разу не задал этого бестактного вопроса, с которого взрослые обожают начинать знакомство, как будто им есть дело до того, как учится мальчик, которого они первый раз в жизни видят. Ведь не каждому человеку приятно на этот вопрос отвечать! Можно подумать, что все они, взрослые, сами-то всю жизнь были круглыми пятерочниками!..
Со Стариком же у них разговор был такой, как будто двое стариков беседуют. Или, может быть, два мальчика. Нормально разговаривают два человека...
Как только исчерпал себя обмен мнениями о том, как бы насмерть перепугать кота, о том, как любят скворцы купаться, а синички непринужденно себя чувствуют, уцепившись за веточку вверх ногами, - Егор вспомнил один разговор, о котором не следовало рассказывать Старику. Он стал следить за собой, чтоб не проговориться, и Старик это, конечно, сейчас же заметил.
Просто несчастье какое-то: чем больше стараешься о чем-нибудь не думать, тем больше думаешь и обязательно проговоришься. Не зря мама говорила, что Егору лучше не пробовать скрывать какой-нибудь секрет, все равно все насквозь просвечивает, как стеклышко в аквариуме, и видно, что там рыбка хвостиком шевелит и глазки на тебя таращит, и круглый ротик у нее сам раскрывается.
Так оно и на этот раз получилось, он сам первый спросил:
- Ну что ж, вы им все-таки подписали?
- Да я давно уже подписал. Теперь только заново освежили, как-то половчее там составлено.
- А вы хоть прочитали, что они вам подсовывали?
- Пускай как им лучше, а мне-то что?.. - Старик со скукой отмахнулся слабым движением руки - точно от того, на что и глядеть-то тошно было. Строчки я смотрел, это по закону так полагается. А вчитываться... Это мне зачем?..
- Значит, теперь дом и все теперь ихнее?
- И так давно ихнее.
- Кулаки! - с презрением повторил чьи-то слова Егор.
- Откуда же кулаки? Анатолий - бульдозерист, даже отличный, а Людмила и на птицеферме и в самодеятельности отличается, поет и пляшет с сестрами своими. Люди как люди...
Стремительно подлетел большой дятел в красной шапочке, прицепился к ветке с кормушкой и, сунув нос в консервную баночку, громко забарабанил по жестяному дну. Отрывисто гикнул своим коротким кличем и, недовольный, умчался низко над землей.
- Пускай не кулаки... Сам-то он даже ничего, только тряпка... А все равно противно.
- Что это ты так.
- Ее слушать противно.
- А ты не слушай. У вас помещение отдельное.
- Не слушай!.. А стенка какая тонкая? Мне все слышно, противно... Рассуждает, как она шифон-эр поставит, как сестру Лизку к себе поселит в пристройку, а Тоньку... тоже, как все устроит после.
- Это, значит, когда я умру, - без интереса, даже без вопроса сказал Старик.
"Ясно, просвечиваю насквозь, вон она и рыбка - вся на виду. И кто меня за язык тянул?.." - со слабым раскаянием подумал Егор. И вздохнул. Но пятиться было поздно.
- Да разве это правда, что вы скоро умрете... или скончаетесь?
- Что-нибудь из двух, - дружелюбно, хотя и слабо усмехнулся Старик. Еще вот не выбрал.
Егор повалился на спину в траву и стал, глядя на облака, представлять себе, как это бывает, когда умирают. Быстро зажмурился, замер, сказал себе "я умер", но ничего не вышло. Ему хотелось как-нибудь загладить разговор.
- Знаете что? - Егор снова сел по-турецки. - Если тогда мы еще не уедем с дачи... Можно, я вам на грудь надену и прицеплю ваши медали? Можно?
- Что ж, хорошо... - подумав, согласился Старик. - Пожалуйста... Спасибо. Договорились.
- Договорились. А то они все такие... - Егор брезгливо сморщил нос. Невнимательные!
Старик задумался или устал. Уперся, сгорбясь, в края лавочки, сощурился, рассеянно, чуть заметно улыбаясь - не тому, что было у него перед глазами: Егору, сидящему по-турецки, траве в пятнах солнца и тени, птицам, которые перепархивали и суетились в густой листве отцветшей сирени, - а самому себе, наверное, своим мыслям.
Егор встал и поплелся к дому. На полдороге оглянулся. Не то что Старика, а даже крыши баньки, приткнувшейся на задах участка, не было видно... Становилось скучновато.
За лицевым штакетным заборчиком немощеная улица спускалась под уклон к речке.
Промчался мотороллер, и следом за ним повис и долго стоял, медленно редея, прозрачный занавес белой пыли. Хмурая собака озабоченно пробежала, видно куда-то опаздывая. Две бабы с кошелками, непрерывно переговариваясь, прошли, поднимаясь на пригорок, - наверное, со станции, поезд пришел.
- Это дом Духанина?
Девочка стояла на улице у штакетного забора и читала фамилию над почтовым ящиком у калитки.
- Духанина, - сказал Егор, подходя поближе.
- Мама!.. Это тут! - окликнула девочка молодую женщину в клетчатой рубашке, клетчатой короткой курточке и короткой юбке, та шла по другой стороне, оглядывая дома и читая фамилии владельцев.
